Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

Миндаугас Карбаускис. Наверное, ставить можно, но это вопрос не ко мне. Я никем и ничем не уполномочен делать такие выводы. По-моему — если это кому-нибудь интересно, — талант в принципе не может быть национальным достоянием.

Что бы автор ни предполагал, к чему бы ни стремился, существует талант — особенная и отдельная, не всецело зависящая от него категория. И не ему одному принадлежащая. И не только его отечеству. Чье это наследие, чье достояние? Не знаю. Я слышал мнение, будто он как-то удивительно по-литовски сосредоточен… Возможно. Мой учитель [П. Н. Фоменко] говорил о литовцах, что нам дано слышать, как трава растет. Тогда в этом смысле — он литовский талант. Но без обостренной чуткости, зоркости больших художников не бывает. А Марюс как художник обладает изумительной тонкостью и глубиной… Национальная это способность? Универсальная? По мне, уж лучше давай рассуждать о писателе Ивашкявичюсе, а не о феномене литовского сочинителя, нашедшего воплощение в Ивашкявичюсе. Так будет справедливее.

Г. Е.Тогда надо сказать, нам всем повезло, что Ивашкявичюс есть. И нам с тобой в особенности: мы можем его читать в оригинале.

М. К.Мне такая мысль сейчас в голову пришла: рациональное, рассудочное — они скорее всеобщи, универсальны. А проявления сердечности, душевности — более личностны, семейны, провинциальны и национальны.

Г. Е.Тут многое, вероятно, зависит от колыбельных, которые мы слышим в младенчестве и которые учат нас языку.

М. К.И мышлению, таким образом. Тут все завязано — и невозможно, не нужно расчленять нас на общее и частное. Тем и прекрасен Ивашкявичюс, что его пьесы необычайно мудры и сердечны. Его умение быть душевно-интимным, говорить из глубины сердца — удивительно. Наверное, это и называется писательским дарованием. Когда мы ставили «Канта», все поражались: как талантливо написано! Если были какие-то претензии, то скорее к тебе как к переводчику. А присутствие Марюса в тексте, за текстом, над текстом — ощущалось очень сильно и благотворно. Он ведь на редкость способен удивляться, он не взрослый, он там ребенок везде. Особенно внутри. И вот это уникальная черта его таланта.

Г. Е.И поразительное владение языком. В его руках (мыслях, устах) это даже не инструмент, а инструментарий. Я полгода провел в состоянии изумления, когда переводил «Мадагаскар». Да и с «Кантом», и с «Мистром» та же история.

М. К.А юмор! Вот что у него неповторимо национально — юмор. И вообще — качество, владение ремеслом у него высочайшее. Он профессионал в высшем смысле. И с ним поэтому легко и радостно работать. Мы ведь утомлены и развращены приблизительностью. А он — мастер, он носитель и гарант ответственности и доверия. Это все и в искусстве играет одну из главных ролей.

Г. Е.А отношение к Богу?

М. К.Мне кажется, Марюс ответил на это в «Канте»: «Когда я не знаю — верю». Не понимаю — верю. Это как в математике, где заданы некоторые аксиомы, и мы избавлены от необходимости их проверять и доказывать. Правда, опыт и вера — явления не фиксированные, не раз навсегда данные. В какие-то периоды кажется, что ты все знаешь и понимаешь, тогда вере почти нет в тебе места. А бывает наоборот. Сам путь познания и самоопределения в мире — немыслим без веры. Понимание добра и зла вне веры — невозможно. Мы вот сейчас заняты Львом Толстым, еще и потому эти вещи так для нас актуальны.

Г. Е.В связи с этим вопрос: насколько необходимо и уместно тут упомянуть о вашей новой работе — спектакле о Толстом?

М. К.Надо упомянуть — чтобы никто не увел. Ну а если без шуток… Мне показалось, что грехом было бы не спровоцировать Марюса на такое дело: замахнуться на Толстого. Это всегда страшно и небезопасно, поскольку Толстой предельно злободневен. Всегда и во всем. И когда существует такой… как бы сказать… преемник и ретранслятор, как Марюс Ивашкявичюс, — хочется уступить соблазну и взглянуть на Толстого сквозь эту призму. Это ведь будет не композиция по Толстому, а оригинальная пьеса Марюса Ивашкявичюса.

Г. Е.Почему-то хочется сейчас вспомнить Юрия Петровича Любимова, с которым так недавно пришлось проститься… Я в 1964 году жил на Таганке, в двух шагах от тогдашнего Театра драмы и комедии, и мой трепет перед сценой возник именно там и тогда. Интересно было следить, как со временем изменялось общее восприятие Таганки — от восторга перед бунтарством к некоторому привыканию, как к некоей уже данности, традиции. Для тебя это важно — низвержение канона, преодоление устоявшегося? Над кем или над чем совершается победа, если она есть?