Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

— Может, присядем? — на этот раз предлагаю я.

Броне соглашается. Она на все соглашается. И предлагает свернуть к ручейку.

Ополаскиваем ноги. От холодной воды становится немного легче. Но сомнений нет: до Эржвилкаса босиком не доберусь. Обуваюсь. Только опять новая беда: распаренные, распухшие, израненные ноги уже не влезают в ботинки. Каждая попытка причиняет нестерпимую боль. Придется продолжать путь босиком.

Еще несколько шагов. Десять, двадцать, еще несколько… Всё! Валюсь на траву у обочины. Чувствую, что ноги переставлять не смогу — боль не даст и шагу ступить дальше.

— Не могу, Броните. Босиком не дойду. Иди одна. Эржвилкас не за горами. Может, потом сам как-нибудь до городка доползу.

— Ничего, доктор, я подожду, — спокойно говорит Броните.

Охаю, меняю позы, массирую мышцы, иногда даже, не стесняясь Броните, некрасиво ругаюсь.

Правду сказать, бессонными ночами в больничном подвале, все трезво и спокойно взвешивая, я винил только самого себя. Мне тогда казалось, что истинной причиной моих бед были моя собственная близорукость и равнодушие к происходящим вокруг событиям. Особенно не мог я себе простить последней глупости — возвращения в Таураге. Опытные люди, зорко следившие за мировой политикой, предусматривали возможность этой войны и даже довольно точно предсказывали ее начало. Немало живущих вблизи границы людей уже несколько недель назад ушли в более тихую и безопасную глубинку. Даже в моем ближайшем окружении многим все было ясно: больничные служащие, наблюдая за передвижением войск у границы и за спешными и обширными фортификационными работами в пограничной полосе, открыто говорили, что война непременно нагрянет на днях. Лиса Раславичене накануне войны догадалась сбежать из зоны будущих военных действий — а я, пустоголовый, все видевший и ничего не понимавший, слепо сунул голову в петлю! Люди бегут из Таураге, а я устремился в этот ад!

Задрал ноги кверху, уперся ими в дерево. Хорошо бы сейчас наложить холодные компрессы — может, опухоли бы спали. Протягиваю Броне носовой платок, чтобы намочила его в ручье. Мокрый платок и тряпочка, которую Броне откуда-то вытащила, мгновенно высыхают и нагреваются, и она снова направляется к ручью.

Наконец, натянув носок, снова пытаюсь втиснуть ногу в ботинок, и опять взвиваюсь от боли. Сцепив зубы, понемногу проталкиваю ногу все глубже. Еще чуточку, еще… Остается самая малость, еще чуть-чуть — и нога пролезает в самое узкое место. Вздыхаю. Давит, жмет, но придется вытерпеть.

Подходим к Эржвилкасу. Перед нами раззявила змеиную пасть улица, сейчас шагнем на нее, окажемся между домами — челюсти сомкнутся, и уже не вырвешься. Но другой дороги нет.

Странно. Жарко, а ни одного открытого окна, ни одной распахнутой двери. Улицы пусты, ни единой живой души.

Вот уже и рыночная площадь, но и она безлюдна. Только когда мы шли мимо каменного здания синагоги, из-за высокой ограды послышался приглушенный гул толпы.

Броне по пустой, вымершей улице местечка провожает меня до дома доктора Криштопайтиса. Перешагиваю порог чистой, довольно просторной комнаты с низким потолком. Молниеносно обшариваю глазами все углы. Кажется, никого. Передо мной сам хозяин. Несмело поглядываю на высокий лоб Криштопайтиса, его прикрытые очками глаза: что таится в голове и в душе у этого человека?

Несколько кратких его появлений в больнице оставили у меня хорошее впечатление. Криштопайтис показался мне дружелюбным, открытым, доброжелательным. Где теперь его улыбка? Где живые, сердечные слова? Уж не передумал ли он случайно? Ведь с тех пор, как он согласился пустить меня переночевать, прошла неделя. За это время гитлеровцы успели влить в сознание людей огромную дозу ядовитой пропаганды. А новая волна избиений, несомненно, на всех нагнала еще больший страх.

— Садитесь, коллега, — слышу будто сквозь сон.

Завязывается разговор. Стараюсь повернуть его к тому, что меня занимает: поговорить о фронте, о положении евреев. Криштопайтис, серьезно на меня глядя и не перебивая, выслушивает историю убийства доктора Шапиро и доктора Шахновича и понемногу сворачивает на мою хирургическую деятельность. О событиях в больнице он узнал от Броне, когда она побывала здесь в прошлый раз. Все ясно — Криштопайтис избегает страшных и неприятных тем.

Так вот, хоть передо мной и не довоенный Криштопайтис, однако совершенно тот же в высшей степени культурный человек. Ему сразу бросается в глаза, что я прихрамываю и скован в движениях. Тотчас появляются таз с теплой водой, мыло, чистое полотенце, бинты, мази. Добрых полчаса мучаюсь, высвобождая израненные, покрытые волдырями ноги из словно тисками сжимающих ботинок. Хозяин дома заботливо подсовывает мне под ноги стульчик, помогает устроиться. Откуда-то появляются чистые носки, шлепанцы.