Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

Хорошо летом ничего не делать. Даже не думать о том, как тебе хорошо. И не знать об этом. Но я целыми днями все-таки думаю и думаю, какой я счастливый, что могу вот так абсолютно ничего не делать, только жить, подавляя трепещущее в глубине сердца желание все это выразить. Сегодня утром долго слонялся по тропкам во ржи и по стерне, валялся на траве, смотрел в высокое и прозрачное летнее небо. По самому солнцепеку пошел на почту, надеялся получить письмо от Йоне. Но письма не было. Вернулся домой, не в силах совладать с тревогой, которая нарастала вместе с ожиданием, перечитывал уже сто раз читанные ее письма, в одном из которых, написанном в конце июня, она говорит, что все время думает и думает «чем же сейчас занят светловолосый мой мальчишка». <���…>

Теперь, когда сброшена власть кулаков и эксплуататоров и перед рабочим классом открылись более широкие горизонты, в общежитии появилось много новых жителей, которые со всей большевистской бдительностью следят, что кто делает, что говорит, с кем общается.

Во всей студенческой жизни кто раньше был «никем» сейчас стал «всем». Создаются разные списки. Все ждут еще одного — списка исключенных из общежития. В нем должны быть все, не доказавшие своего «пролетарского» происхождения.

Появилась стенгазета общежития, с которой усердно сотрудничает поэт Ляонас Швядас [94] Ляонас Швядас (1918–2003) — литовский и польский поэт; певец. После войны эмигрировал в Польшу. , живущий в соседней комнате.

Основан кружок безбожников, и начали вербовать членов. Кто хочет вступить, должен написать свою фамилию на листке бумаги, который специально для этого прикреплен на доске объявлений. За несколько дней на листке появилось много фамилий самых набожных обитателей общежития, вписанных проходящими мимо друзьями или, наоборот, врагами. Организаторы поняли, куда идет дело, и сняли листок, а то на нем уже красовалось имя самого Иосифа Виссарионовича Сталина.

Другие новости нашего общежития: ввели обязательную утреннюю зарядку; каждую неделю, если не чаще, проводят лекции «политпросвещения», которые волей-неволей надо посещать, если не хочешь подпортить «общественное мнение» о себе в глазах бдительных активистов нового режима. Перебрался в новую комнату (на третьем этаже) и сейчас живу с К., правоведом из Укмярге, служащим какого-то треста. Неплохой человек, хоть и считает себя сочувствующим теперешнему курсу. У него есть интересная особенность — утром он первым делом надевает рубашку, повязывает галстук, влезает в пиджак и пальто и только тогда, босой и без штанов, умывается. Потом садится завтракать. После еды натягивает штаны, обувается и, сияя, преисполненный чувства собственного достоинства, идет на работу.

В университете пока все идет по-старому, не считая некоторых изменений в профессорском составе и введения обязательных для всех лекций по марксизму-ленинизму. Из нового и несколько шокирующего — реплики слушателей в аудиториях. Рассказывают, что во время лекции Карсавина [95] Лев Платонович Карсавин (1882–1952) — русский философ, в 1922-м был арестован и выслан из СССР. Жил в Германии и Франции, в 1927 г. по приглашению университета Витовта Великого переехал в Каунас, стал профессором кафедры всеобщей истории, с 1929 г. преподавал на литовском языке. В 1940-м с университетом переехал в Вильнюс, в 1944-м уволен, в 1949-м арестован, отбывал заключение в лагери Абезь, Коми АССР, где и погиб. встал комсомолец Л. и стал доказывать, что у лектора есть расхождения с марксистской точкой зрения на исторические закономерности, что его терминология — буржуазная, абсолютно чуждая историческому материализму.

Сам я ни при чем подобном не присутствовал.

Письмо от сестры: «…я все время думаю о Вильнюсе (которого я никогда не видела), потому что Ты там, — только поэтому. Мы все по Тебе очень скучаем. Когда Ты был дома, и поля, и леса были светлее. Ты был такой веселый. А сейчас… Осенью и так стало пусто и грустно, как будто попрощались с кем-то навсегда, а без Тебя еще гораздо, гораздо грустнее… Я не могу даже описать, как все опустело. Даже астры холодных оттенков, которые мы с тобой посадили, помнишь, в том углу у самой стены, где растет переступень, тоже начали увядать. Вот и сижу у окна (все, кроме нас с мамой уехали в Утяну) и повторяю про себя все стихи, которые учила наизусть в школе — единственное, что напоминает о том времени. Ты знаешь, как трудно иногда оставаться наедине с собой».