Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

… Приобретая дом, чаще всего забываешь, что покупается еще и многое другое, что не было предметом торга и не входило в цену: слоны клубящегося сентябрьским утром тумана, щиплющие траву меж деревьев; весенний паводок с рыбьими чешуйками на огороде, остающимися после того, как схлынет вода; главный певун и его гнездо в кустах смородины, порой — домовой и всегда — соседи. Однако мой «покупщик», по имени Адольф, эксперт-менеджер из «Modern Houses», которого я привезла осматривать дом и с которым мы, скорее всего, сговоримся, знает все. Едва мы входим в калитку, зрачки у этого приветливого человека сужаются, как у питона, мгновенно превращая его в холодного стратега. Сразу видно — в «Modern Houses» веников не вяжут.

Мы стоим посреди двора, и я вдыхаю испарения можжевельника. Сразу ясно — дом, вроде этого, никто добровольно не покидает, если к тому не вынудят пожар, болезнь или смерть. Родителей однажды вынудили — в войну, когда немцы погнали отца рыть окопы, а пятнадцатилетнюю маму с родителями и братьями — выгребать руками свиной навоз у хозяев в Германии. У мамы в ту пору пропало все: изба на две стороны, мебель орехового дерева, хозяйственные постройки, скотина и утварь, сгорел вишневый сад и пчелы, сучка Мирта носилась по полям, пока не свалилась в воронку от бомбы и не сломала спину. Накануне этих событий, надеясь на возвращение, родители мамы кое-что закопали: книги, фарфоровые тарелки и пузатую супницу с ручками в форме львиных голов, столовые приборы из тяжелого серебра, золотой половник, царские банкноты, американские часы и барометр. Однако, едва они успели отбыть, как этот «скарб» тут же выкопали родственники, те самые, что были так щедры на советы, где что зарывать. «Это — пустяки, — говорила мама, когда русские стали бомбить вереницы беженцев, — ведь все богатство не стоит и ломаного гроша». В вязкой хляби дорог Померании среди разбросанных свитков дорогущего английского шелка и тончайших фарфоровых предметов — вывороченные кишки; еще «живые», дышащие, но уже перепачканные землей, и ничьи легкие; глаза, выскочившие далеко из орбит и глядящие с ужасом из древесной гущи… Через пол сотню лет немцы надумали возместить ущерб, в том числе и «моральный», — начались компенсации. Но почему-то деньги через русские банки ползли черепашьим шагом. Возможно для того, чтобы все старички-получатели успели вымереть? Не дождались компенсации и мои родители. Понятно, тех, кто не дождался евро, тут же берут на учет высшие инстанции, и совершается подлинное воздаяние — каждому по труду и совести. Теперь, казалось бы, можно и отдохнуть. Только отец мой не отдыхает. Я его знаю: отведав голубой похлебки, как называл загробную пищу один писатель, и, подремав после обеда, он идет копать небесный окоп. Нелегко старичку, отпахавшему целую жизнь, хлопотать на том свете, чтобы наши счета оплатить. Небесные кассы нам, наследникам, сколько-то выделяют, но компенсаций этих «за прошлое» нынче хватает лишь на жалкие мелочи: оплату мобильника, на полушубок на рыбьем меху, мышь для компьютера, ну, еще на подписку какой-нибудь «Утренней жвачки». А серьезные дыры мы залатаем, если продадим этот дом, где, так уж вышло, жить некому.

— Давайте начнем изнутри, — говорю Адольфу, отпирая дверь.

Всякий раз, когда входишь, немного боязно: какой разор тебя там ждет? Но теперь нас встречает только застывшее время, засахаренное, затвердевшее, как смола. Такая тишина бывает на глубине четырех тысяч метров в трюмах затонувшего корабля. Помню, после смерти отца, забирая к себе маму, я торопливо (что свойственно литовцам) запихивала в полиэтиленовые мешки посуду, белье, пальто из каракуля и тащила все на чердак, желая перехитрить того, кто ночью разобьет окно и полезет в ничейный дом за легкой добычей. Или станет — «ради спортивного интереса» — потрошить подушки и выпускать из диванов пружины. Корабль тонет, подумала я, и мы карабкаемся на верхнюю палубу.

Теперь я вижу — красть тут нечего. И Адольфу, оглядевшему меня с головы до ног, уже ясно, к какой социальной прослойке я принадлежу. Ясно, от каких вещей я «произошла». Вещей — без пробы. В моей жизни были минуты стыда, оттого что я вылупилась не из золотого яичка, а из отцовской шапки-ушанки. Из большого пальто на вырост, рассчитанного на пять лет носки. Из ватника — эта отцовская бессменная прозодежда теперь где-то на чердаке, а ведь она впитала мшистую осеннюю темень, дым ботвы, запах антоновки.

Адольф ходит по комнатам, простукивая стены костяшками пальцев, замирает у капитальной стены, он склонен пофилософствовать: