Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

Было необъяснимо жарко, и мальчик учуял тягостный запах гари.

— Сынок, — вскрикнула мать и, будто щипцами, стиснула руку сына. — Господи, что это, Даник?

Теперь Данюс тоже увидел — нечто огромное, исполинское поднималось над ними; трудно было поверить, но это нечто подцепило могучее, растущее напротив дерево, и мгновенно сбрило с него все толстые ветки. Мать с сыном стояли, объятые ужасом, а ветки падали вниз, чудом не задевая людей. Ноги словно вросли в землю, пустили там корни и не давали двинуться с места. Вставший перед ними гигант испускал невыносимый смрад, а бешеный ветер разносил эту вонь по округе. Чудище невероятных размеров обернулось к людям, и они увидели два большущих звериных глаза, каждый размером с луну.

— Бежим, сынок, бежим, — воскликнула мать.

— Мама… — едва отозвался сын.

Они пустились бежать, спотыкаясь и падая, ветви кустов рассекали им лица. Они слышали, как за спиной ломаются и визжат падающие деревья.

Внезапное пламя осветило округу — деревья, корявые комли, почему-то сваленные друг на друга, куски бетона и какие-то обломки металла. Мать с сыном упали, прячась в груде камней, и огонь оступился, но стало казаться, что теперь горит сама земля вокруг. Данюс вылез из-за укрытия и увидал, что зверь уже рядом.

Мать ухватилась за его руку, и они побежали дальше, не помня себя. Вдруг Данюс, поскользнувшись, упал на землю: расшиб локоть и расцарапал лицо. Он лежал на земле и смотрел, как огромная, мерзко шипящая голова приближается, а в ее глазах ясно видны змеиные зрачки. Тварь приоткрыла пасть, и Данюс почувствовал, как из ее глотки извергается страшный жар, словно внутри полыхала доменная печь.

Данюс смотрел не мигая и понимал, что сейчас умрет. Зверь как-то странно повел головой, будто курица, заметившая червя, и еще шире распахнул пасть. В эту секунду послышался материнский голос. Мать, защищая сына, рванулась вперед — встав между сыном и этой гадиной, и с отчаянным криком принялась тыкать в звериные ноздри палкой, подобранной тут же. Зверь зарычал, встряхнулся и резким взмахом подхватил маму Данюса своей жуткой пастью, усеянной огромными зубами, тряхнул ее, будто цапля, поймавшая рыбу: послышался хруст костей, брызнула кровь, измазав Данюсу лицо, потом зверь запрокинул голову и, часто подергивая чешуйчатой шеей, поглотил жертву. Данюс видел, как исчезают ноги матери в этой зловонной пасти.

Сердце, казалось, выпрыгнет из груди, и хотелось проснуться, но это не было сном. Из звериной пасти торчал деревянный кол, вогнанный матерью, и текла смердящая черная кровь. Чудище трясло головой, терлось мордой о землю, рычало от боли — Данюс его не интересовал. Потом зверь вновь отрыгнул огонь, так что заполыхали дубовые ветки, развернулся, расправил огромные могучие крылья, затмившие небо, взмахнул ими и тяжело-тяжело, ломая все вокруг, поднялся, сделал несколько кругов по обложенному тучами небу и улетел. Несколько мгновений Данюс лежал на земле и смотрел на звезды. Сияла слепящая, злая луна, ветер стал утихать.

Наконец он поднялся с земли. Ноющей от боли рукой стер с расцарапанного лица липкую кровь.

— Мама. Мама… — тихо произнес Данюс.

Он был один.

Огляделся вокруг — все кругом изменилось, будто с глаз упала невидимая пелена: он стоял на окраине городка, четко виден был дом соседа.

Данюс прислушался. Везде было тихо, только со стороны школы ветер доносил музыку. Издалека, словно сквозь пыль времен, горько и безнадежно звучал выпускной вальс.

Продать свой дом, к тому же дом, в котором ты родилась и выросла, не так-то просто. Хотя порой приходится продавать нечто и более ценное. К примеру, одного из своих чад, почку или печень — из-за нищеты, или сдавать кровь на пункте переливания за жалкую миску супа. При всех своих моральных устоях, убеждениях, тайнах и прочих неколебимостях, что скрывать — все равно продаешь. А тут всего-навсего старенький дом, в котором и жить-то некому.

В семье я из трех сестер старшая, в родительском доме прожила дольше всех: ходила за слабеющими родителями. Не стану сравнивать себя с Ферулой из «Дома духов» Изабель Альенде, смирившейся с ролью сиделки при матери, посвятившей ей жизнь и «душу свою заточившей». Однако зависимость от престарелых родителей и собственного прошлого в этом доме глубоко въелась — вросла, будто ноготь в мясо. Когда я куда-нибудь уезжала, пусть ненадолго, одно мое легкое всегда оставалось дышать там — за них: глядишь, мама, заплутав в собственном доме, сляжет от недоедания или отец, вздумав поглядеть на мир, заберется на крышу и раскрошит бедро — кости у стариков хрупкие, как стекло. Полтора года назад не стало отца, а через полгода мама умерла в психбольнице. Теперь дом продается. Ты обретешь свободу и, наконец, вздохнешь с облегчением, — говорит мой друг. Вздохнула бы, отвечаю, но не вернуть мое легкое — то, которое осталось в родительском доме. Там остался и мой сон, крошечными ночными дозами отмерявшийся на аптечных весах. Осталось еще кое-что, чего я никогда не смогу вернуть. Запахи этого дома: компота из ревеня, вишневых сумерек, нечесаной шерсти, прелых листьев, полинялого на солнце полотна — они преследуют меня в самых неожиданных местах: на улице, рынке, в парке, в моей или чужой квартире, — и тогда мне кажется, я никогда уже не стану свободна. Не так-то просто откупиться от прошлого, чтобы оно не стояло поперек настоящего. Не об этом ли говорил поэт: Чтоб начать новую жизнь, сперва приведи в порядок прежнюю. И эту работу следует выполнять предельно тщательно.