Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

— Ты не проговорилась про дыру в трубе? Замаскировала в подвале то место, где сочится вода? Сделала в салоне косметику? Где? Господи, там, где плесень в углу, уже забыла? Залила муравьев в коридоре? Нет? Детка, на что мы надеемся. Как же мы, черт подери, продаем?

— Лора, остынь, тебя здесь не было четыре года, и ты многого не знаешь: наш дом здорово обветшал. Они, скорее всего, купят место и будут строить все заново. Они из говна пуль не льют, они — «Modern Houses». И ты их не перехитришь. Здесь, к твоему сведению, будет В&В. Есть шанс, что они выроют три этажа под землей и окажутся по ту сторону реки. Они и на другие дома зарятся.

— Нам до лампочки, что они там будут рыть. Нам наше гнездо слишком дорого, чтобы отдавать его аферистам. Я лучше знаю цену всем этим вещам. Не уступай. Не забывай, наша земля — святая. Ландшафтный заповедник. Пять минут до центра. Делай акцент на землю, на вид из окон. Дави на него…

Видит Бог, я давлю. Целюсь прямиком в этого молодого человека. Раскрасневшаяся и запыхавшаяся, так, что сердце сейчас из груди выпрыгнет, говорю: мой отец, портной, исколол себе пальцы, обшивая с головы до пят всю округу, чтобы это построить. Если все его пальто, костюмы и женские платья сцепить рукавами, цепочка, типа Балтийский путь [29] Мирная акция, проведенная 23 августа 1989 г. Жители Литвы, Латвии и Эстонии выстроили живую цепь длиной почти в 600 км (около двух миллионов человек, то есть примерно 25 % населения трех прибалтийских республик в то время), соединив таким образом Таллинн, Ригу и Вильнюс. , опояшет весь город..

— Санта-Мадонна, — Адольф, закатив глаза, отступает на шаг. — Извините, любезная, но вы должны еще раз трезво оценить: ЧЕМ-ХОРОШ-ВАШ-ДОМ?

Это трудно, так же трудно, как определить собственную группу крови, и ты задумываешься… С годами становится ясно: домом может быть все. Дорогой человек. Место, в котором ты находишь гармонию, сохраняешь цельность. Пространство, творимое клубами дыма от «L&M», — без всяких обязательств перед местом и населением. Способы пребывания в мире — спальный мешок на листе картона у станции метро («Change, please») и два квадратных метра теплотрассы. Тамбуры поездов и причалы, всякий раз с новой татуировкой и бытом (бытием) в брезентовом рюкзаке. Тарзаново дупло. Многое другое. И все же дом полноценен, когда он — космос. Пусть малогабаритный. Когда есть все составляющие и все они собраны воедино: отец, мать, сестры, косточки Мирты (в память еще о той Мирте) под корнями смородины, все оболочки материального мира и эфемерные субстанции — варенье из ягод и домашнее вино, кексы с изюмом из «чудо-печки», клубы пара в морозном окне и в котле для стирки, как в начале мира, нитка из зеленой кофты, вплетенная в гнездо соловья, магия полупрозрачных комнат в сумерках и глянцевая темнота ночи, солнечные столбы, точно колонны, поддерживающие воскресный послеобеденный мир, вечерние шорохи и ритуальные фразы, отгадывание погоды, мистика полуденных грядок — метровые стрелки чеснока в гномьих шапочках и «приземленные» нами НЛО патиссонов, зонтики укропа и покорные ржавчине гроздья сирени — и, конечно же, запахи, заготовленные для будущего, для будущих твоих жизней капканы. И т. д., и т. д. Это космическое согласие обычно возникает из маленькой точки — чемодана с окованными углами или узла с барахлом, а порой — узелка, где в носовом платке таится золотая коронка, и растет, и расцветает, переходя в нечто вроде глубокого умопомрачения, затем начинает никнуть и пустеть, пока в прозрачных, похожих на человечью кожу оболочках еще остаются муравьи, мыши и призраки.

Призраки хорошо знают свой график и появляются, когда бьет их час. Чувствуешь, как ноги подкашиваются от страха, учащается (или пропадает) пульс, прошибает холодный пот, слышно, как на кухонном столе (тебе это не снится) сами собой открываются кастрюльки, ведь за стенкой явно кто-то есть. Сейчас приоткрою дверь… Боюсь: там, и вправду, может стоять отец. Я целый год это подозревала. Не тот, которого мы похоронили с «фантазией» [30] То есть с носовым платком в верхнем кармашке пиджака. в кармашке, а всамделишный: в потрепанном берете, рабочем балахоне, с ведром пепла в руке. Он стоит боком, чтобы лицо было в тени. Я знаю почему — его глаза, после того как сам он отправился на небо, а череп вернул земле, уже запорошены снегом, залиты дождем. Неласково, даже строго скажу ему: «Ступай восвояси и никогда больше не возвращайся. Тебе здесь больше делать нечего. Здесь, папа, будет В&В, и это, поверь, не для тебя». Закажу молебен. Если воздух наэлектризуется (бесконтурная энергия), увижу маму. В сосняке, у больницы, где она сидела в коляске, не узнавая меня, с отвисшей челюстью, с детскими мячиками в руках, чтоб подушечки пальцев не набухали, точно подушки… а на самом деле — ее уже не было. Она так и осталась тут — в недовязанных рукавицах и настенном коврике. Этот коврик — девочку в чепце с горшочком земляники и надписью «Приятного аппетита» — она вышивала крестиком, в молодости, когда была мною беременна, очень боялась смерти, и все еще было впереди. Но чтобы этим призраком стала я сама?!