Юргис Балтрушайтис - Литва - рассеяние и собирание

— Рассчитался наличными? Деньги в сумочку не клади. Засунь в лифчик или в ботинок. Возвращаться как будешь, автобусом или поездом?

— С душманами, — отвечаю. — Так быстрее.

Я вру. Не говорю, как буду возвращаться. Река. Я хорошо плаваю кролем и брассом, но теперь поплыву, как покойница, — лицом ко дну. И это будет последний мой путь из отцовского дома.

Попрошу течение, чтобы несло меня не спеша. Выше нас по реке нет дороги на Вильнюс, придется — кружным путем. Поток будет с меня смывать поочередно туфельки со всеми полученными наличными. Сорвет с шеи крестик, надетый мамой, и прочие цацки. Мимо меня проследуют соседские огороды, картошка и спаржа, пузыри парников. Домик рыжеволосой Зоськи — говорят, она варит мыло из приблудных собак. Промелькнут стайки подсолнухов, прикрытые марлевой чадрой, и постовые — топинамбуры. Трехэтажный замок Арлаускаса, возведенный из женских колготок («Modern Houses» возьмет штурмом и его башни, но лишь после N-й попытки), с одинокими, не ладящими между собой хозяевами. Самые кущи начнутся за пригородной свалкой, поросшей чертополохом и крапивой, там сотни слипшихся хибарок. Когда-то среди угольных и дровяных сараев мы играли в прятки. Засев в джунглях сныти, мы грызли полузеленые ворованные яблоки. Весной шел снег из опилок. Оттуда мы приносили вшей, и мама чесала наши склоненные головы до тех пор, пока белый лист бумаги под ногами не превращался в газету. Теперь на этом месте в самом маленьком домике, растопив буржуйку (они, как туберкулез и вши, снова в моде), ютятся ссыльные из Сибири — «по тундре, по железной дороге» они пришли с четырьмя внуками, русскоязычными пацанами от разных отцов, а путь их мамы Дануты затерян в безвестности… За бывшими советскими казармами, которые натовский стандарт превратил в карамель цвета хаки, железнодорожная насыпь, клочья сохлой травы и прозрачные облачка купыря — все, что впечаталось в жесткий диск памяти.

А книзу — подводные рыбьи города и поселки из лягушачьих икринок, белесые утопленники, затерянные часы, кольца, сережки и намеренно брошенные, чтоб скрыть преступление, топоры, ножи и багры. Там, на дне, всякие железяки, куски арматуры, массивные бронированные двери с надписью «Вход воспрещен» и скромные дверцы холодильника «Ока» — все, чем богаты наши реки. Поток вынесет меня, окутанную слизью ила, израненную топляком, на мель, и черный ворон из предрассветных снов (на вершине тополя в гнезде из хвороста он сторожит железные яички) будет клевать мой застывший затылок, и я вновь поплыву, петляя, зигзагами из реки в реку, пока без признаков жизни не буду выброшена на берег под мостом, где-то на подступах к городу. Начнет смеркаться. Я еще не приду в сознание, когда надо мной наклонится та, что вернулась раньше меня, потому что ехала вместе с душманами:

— Ты чего себе такое вообразила? Юмористка! Провинциалка несчастная. Клаустрофобка. Тебе известно, блин, что мир не кончается твоим домом и печкой. Помнишь, что говорил поэт: «Голым пришел, голым уйдешь. Но тебя, даже голого, не останется. И душе твоей слабой не за что зацепиться, даже пылинка тебе не принадлежит!» [32] Из интервью Сигитаса Гяды (1943–2008) — литовского поэта, эссеиста, драматурга. Ты пойми: пускать корни бессмысленно. Привязываться к мелочам. К дому, к родине. Что за радость — привязываться? Даже к близким, к детям…

«Знаю», — бурчу себе под нос. Только люди, говорю ей, бывают двух типов: «собачные» и «кошачные». Еще пишут, бывают «спортивные» и «осенние». А я — видит Бог — зацикленная, «домашняя».

Однако эта душманка меня не слушает. Она взбирается по насыпи ловить попутку и, опережая меня, спешит к моему охотнику. Ясное дело, достанется мне пустая похлебка. А как бы все же хотелось, чтобы она свернула себе шею. И Боженька, невзирая на всю свою доброту, подослал ей по дороге маньяка. Тогда я отдышусь. Постепенно верну себе равновесие, залижу раны. Не знаю, как там насчет собак и кошек, но подлинные «домашние» должны жить в одиночестве.