Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

А вот теперь оно камнем давит мне грудь. Что ж такое, почему никого на свете не интересует моя судьба, вернее, лишь постольку интересует, поскольку сопряжена она с их собственными судьбами и они от нее в данный момент зависят? Ну, а за меня самого кто теперь порадуется или огорчится? Сотне людей могу позвонить я сейчас и рассказать о том распутье, на котором теперь нахожусь, меня с любопытством выслушают, мне надают миллион дельных, логичных, противоречащих друг другу советов, меня поздравят, меня ободрят, меня благословят или предостерегут, мне позавидуют — и ни в одном совете, ни в одной участливой реплике не прозвучит ничего похожего на волнение, на злость или насмешку, ничего даже отдаленно напоминающего боль, какую испытываешь за единственного на свете человека.

Телефон молчит, и нет смысла таращить на него глаза, надо встать, снять пальто, зажечь свет, поставить на газ кастрюльку с парой-тройкой сосисок, надо жить дальше. Трезво сознавая, что спасение мое только в этом вот ученическом столе, в этой лампе под зеленым, подгоревшим сбоку абажуром, в этой портативной машинке «ундервуд» 1925 года изготовления, в этой старой канцелярской папке с потрепанными бельевыми тесемками, в которой медленно, но верно скопилось главное мое имущество, единственное свидетельство того, какие невыразимые идеи томили мою слабую бессмертную душу. Кому только оно достанется, это свидетельство? Не иначе, как пионеру, ударнику по сбору макулатуры и утильсырья.

В это утро редакционная действительность оборачивается ко мне самой прельстительной своей стороной. Тою самой атмосферой всемирности, причастности ко всему на свете, причем напористой самоуверенной причастности, догадываясь о которой и подался я некогда на факультет журналистики, крайне удививши этим родню и дворовое окружение. Этот мир родни и двора служил для меня тогда сферой отталкивания и неприятия. Я бежал его. Его обыденности, неподвижности и косности, как тогда мне казалось. Раз в год уезжали из Москвы наши родственники, в лучшем случае раз в год! В Каширу, к какой-то дальней родне, или же в подмосковный дом отдыха, отъезд казался событием эпическим, требующим немалого душевного мужества, готовиться к нему начинали едва ли не за месяц до срока. И двор наш существовал как замкнутая в себе система, из него уходили в армию и в него же спустя три года возвращались, к тому же самому доминошному столу в садике, возле песочницы, к той же самой подворотне, к тем же самым глухим парадным, где без малейших опасений можно разлить на троих пол-литра. Иную жизнь знали лишь отщепенцы, навсегда выбившиеся из привычной житейской колеи, например, друг моего детства, сосед по лестничной площадке Борька Абашкин, — он попал в колонию четырнадцати лет от роду, «оттянув» срок, вернулся, чтобы через месяц угодить во взрослую тюрьму, время от времени он возникал во дворе, пьяный, злой и веселый, озаренный пугающей романтикой колоний и лагерей, для того чтобы в самое ближайшее время вновь как в воду кануть — то ли на отсидку, то ли на высылку.

Я боялся завязнуть в этой умиротворяющей, притирающей к жизни повседневности, в этом растворяющем личность быте, в котором, впрочем, тоже существовали свои авторитеты и своя престижность, вполне замещающие достижения большого бытия, начинавшегося где-то там, за гулким пролетом подворотни, за пределами нашего переулка, куда по вечерам праздные прохожие без необходимости не решались зайти.

Со временем я стал понимать, что ни одно занятие, ни одна должность сама по себе еще не обеспечивает этого большого бытия и редакция, как это ни странно, тоже может иногда походить на двор, в котором признаны лишь собственные, местные авторитеты и своя корпоративная мораль соблюдается строже общечеловеческой нравственности. Но сегодня, ничего не скажешь, вольный дух высших интересов, так обольщавший меня в молодые мои годы, пробуждавший желание умереть за наше дело на боевом своем посту, так, чтобы вражеская пуля пробила репортерский блокнот и закоченевшие пальцы зажали бы навсегда автоматическое перо, дух исканий и личного нахального любопытства к таинству мировых проблем все утро ощутим в редакционных стенах.

Во-первых, вернулся из Америки тамошний наш корреспондент Сергей Кудряшов, и вот в отделе литературы с ним происходит дружеская творческая встреча, нечто вроде самостоятельной пресс-конференции и вечера воспоминаний. По правде говоря, Сергей не слишком годится для такого рода мероприятий, хотя бы и приятельских, по природе своей он молчун, тугодум, аналитик, от отца, уральского сталевара, унаследовал обстоятельность и въедливость в работе и ту замечательную, ощутимую на глаз и на слух весомость каждого своего слова, какой очень не хватает молодым его собратьям. Он и не похож на них, бравых наших модников «иностранцев». Хотя очень к лицу ему его твидовый тяжелый пиджак и шерстяной галстук, завязанный большим небрежным узлом. Внешность ничего не говорит о его профессии. Сергея можно принять и за ученого, и за моряка дальнего плавания — есть такие спокойные лобастые капитаны, — и за делового человека, главного инженера или директора завода. Мне это нравится, я не доверяю людям, на которых так и сияет клеймо их профессии. Я давно заметил, что такие вот клейменые, типичные журналисты, как правило, журналисты никуда не годные, точно так же, как и кинематографисты, обладающие стопроцентным киношным видом, почти наверняка в деле своем заурядные ремесленники. Не могу сказать ничего определенного, но надо думать, что и физики, утомленно глядящие на жизнь окружающих людей, словно на суету каких-нибудь там механических частиц, не самые главные на земле последователи Эйнштейна и Резерфорда.