Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Ты куда? — спрашивает Наташа, отпирая машину. — В контору? Хочешь, подвезу?

— Спасибо, — качаю я головой, — пройдусь немножко. Подумать надо кое о чем.

— Ну-ну, подумай. — Она улыбается, и улыбка ее в полутьме получается волнующей, завлекающей, зовущей. — Только договорились — Мишке о нашем разговоре ни звука, он ни о чем не догадывается, это все моя инициатива.

— Конечно, конечно, — почти пугаюсь я.

— Ну, так обязательно позови в гости, — вновь интригующе улыбается Наташа и раньше, чем нырнуть в машину, припадает ко мне на секунду и целует в щеку. Возле самых губ. Почти в губы.

В сладостном остолбенении застываю я на мгновение, испытав в предшествующий миг едва ли не всю остроту близости. А Наташа уже запустила мотор. Так же ловко, как и парковалась, отчаливает она от тротуара, плавно и мощно, на глазах моих набирая скорость, в последний момент, так и хочется сказать — в момент взлета, отрыва от земли, она успевает помахать мне из-за стекла узкой рукой, обтянутой автомобильной перчаткой с ребрышками на ладони.

А я медленно двинусь вверх по улице, прорезая вечернюю толпу, охваченную зудом потребления, покупательской спешкой, томлением незаполненного досуга, жаждой развлечений. Тем и хороша редакция, что ей по природе ее неведомо совершенное отключение от дневных дел, она никогда не пустует полностью, в любой самый беззаботный вечер особым уютом светятся ее окна — уютом недремлющей мысли и нечиновной преданности своему делу. Словом, она именно тот самый дом, в котором всегда найдется приют страждущей душе. И не случайно ведь неудачников, людей воздуха, выбитых из наезженной жизненной колеи, прозябающих философов, романтических пьяниц и просто городских сумасшедших так тянет в редакции. Словно бог знает какую весть желают они поведать миру. Не в театры, не в научно-исследовательские институты, а именно в редакции. Причем в настоящие, то есть в те, которые, существуя для сбора новостей, для того чтобы информировать из первых рук и потрясать воображение свежайшими сенсациями, на самом деле исподволь, незаметно для самих себя, между делом, в беготне командировок, в суете планерок, в благодушной вечерней трепотне, лелеют одну старую, вечную сенсацию обыденной и заурядной человеческой судьбы.

Только теперь, после утомительных Наташиных уловок, сменившихся настойчивой, путающей прямотой, я поверил окончательно в реальность оказанного мне редактором внимания. Уразумел и прочувствовал, насколько оно значительно и серьезно. Я даже пытаюсь взглянуть на себя со стороны: неужели и впрямь похож я на человека, подходящего для такого ответственного и заметного положения? И ведь подумать только — есть люди, которые давно к этому положению готовятся, которые уверены, что оно должно им достаться по закону, будто корона каким-нибудь там инфантам и цесаревичам, — они все предусмотрели и разочли заранее. Тем более основательна их нынешняя обида.

Наташа считает, что Миша более уместен на новой должности, чем я, о том, кто из нас более ее достоин, она сумела из деликатности умолчать. Хотя вряд ли ее одолевают сомнения на этот счет. Точно так же, как и самого Михаила. Бог ты мой, да ведь всякий посторонний подтвердит, насколько сама его внешность, манера держать себя и подавать — многозначительно и по-мужски сдержанно — располагает и к собственному кабинету, в к участию в высоких совещаниях, и к особой доверительности, какой не каждого отметишь. Все это редкие свойства, кто же спорит, но какое отношение имеют они к делу? Ко всему тому, что имел в виду редактор, когда горячился, из себя выходил и в расстройстве грохал кулаком по столу…

Я догадываюсь, я совершенно хладнокровно, без тени злорадства, даже с грустью предвижу, какой оборот примет наша жизнь в том случае, если Миша, как жаждет его жена, станет во главе нового отдела. Вначале, несомненно, окажут себя если не новые веяния, то по крайней мере новые усилия, более всего во внешнем порядке вещей заметные, в появлении новых людей, судя по сердечным к ним симпатиям, хороших Мишиных приятелей — одни из них приживутся в редакции, другие исчезнут бесследно, — в составлении подробнейших планов, в лихорадочных, словно запои, приступах активности. Очень обаятельных, кстати, обладающих свойством производить на окружающих, в особенности на практиканток и секретарш, завораживающее впечатление, прямо-таки в священный трепет их повергать. С такой дрожащей готовностью будут выслушивать они указания, распоряжения исполнять, в качестве лучшей награды сами себе назначая усталую, чуть снисходительную Мишину улыбку. Руководство к такому умению заразить коллектив сознанием исключительности тоже не останется безучастным, первые же его плоды станут всемерно поддерживаться и поощряться — и в устных выступлениях, и в приказах, и в распоряжениях по ведомству бухгалтерии. Вот так в рекордные сроки вокруг нового отдела и его шефа само собою образуется нечто вроде ауры всеобщего уважения, подкрепленного к тому же очевидным высоким предпочтением. Но недаром смысл ауры, если верить йогам, в том и состоит, чтобы хранить в помещении дух того, чего наяву в нем давно уже нет, а может быть, и не было никогда, что лишь источалось напряжением воли и сознания. Миша скоро устанет от такого нравственного труда. Ибо единственная вещь на свете неспособна его утомить — радость жизни и ее устройство, каких бы затрат оно ни требовало, и финансовых, и умственных, и душевных. Лестная репутация — это тоже радость, и немалая. Михаил ею и утешится, своим положением особо авторитетного специалиста, с которого и спрашивать-то по мелочам как-то неловко, своими возможностями налаживать контакты, своим даром вращаться, представительствовать, быть в курсе указаний, настроений и мнений. Не затем вовсе, чтобы соотносить их с пользой дела, а для того лишь, чтобы никогда, даже ненароком, не вступить с ними в противоречие. Ах, как важно смолчать в нужный момент, да так, чтобы кругом понятно было, что не из трусости и не из низости натуры, благородно и мужественно смолчать, то есть на самом-то деле из нежелания связываться и равнодушия. Постепенно оно, конечно, перестанет быть тайной, даже общеизвестной истиной сделается, но что из того, подорвать уже сложившуюся репутацию оно все равно не сможет. Так они и будут существовать параллельно, ничуть друг другу не мешая и даже как бы оттеняя друг друга, великолепная репутация и великолепное же равнодушие, впрочем, ничуть не вульгарное, называемое деликатно мудрой сдержанностью, которая, как известно, сама по себе признак зрелости.