Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Тебе редактор предложил новую должность? — в упор спрашивает меня Наташа. — Ну, и что ты решил? Соглашаешься?

Сколько ни ждал я этого разговора, от такой внезапной определенности я даже опешил.

— Откуда тебе об этом известно? — пустым вопросом встречаю я ее основательный и насущный вопрос.

— Ты же обещал не спрашивать, — морщится Наталья. — Тоже мне, государственная тайна — известно. Так скажи мне, пожалуйста, каково твое решение?

— Не знаю, — отвечаю я глуповато, подавленный таким неотступным напором, такою почти следственной манерой ставить вопрос ребром. — А почему тебя это интересует?

— Откажись, — не отвечая на праздное мое любопытство, вдохновленная долгожданной прямотой, с отчаянием последней решимости просит Наташа. — Зачем тебе это? Ты ж никогда не стремился к карьере! Твое дело — ездить, писать, пожинать лавры, ты талант, к чему тебе административная должность?! Она тебя просто-напросто погубит, как многих погубила. Неужели ты этого не боишься?

Скажите пожалуйста, вот уже и талант. Таких щедрых оценок я не ожидал, такого нервного личного внимания к моей судьбе, к самым скрытым ее возможностям, такого проникновения в подполье моих сомнений.

— Ты один и ничем не связан, — продолжает наступать Наташа, — ты вольная птица, ну и живи вольно! А Мишка совсем другая история. Для него это назначение последний шанс. Если его упустить, все пропало. Он навсегда завязнет на одном месте, из молодого человека, подававшего надежды, превратится в неудачника, прозевавшего свои возможности. Так и будет, я знаю. Ему уже никогда не подняться. Он ресторанным завсегдатаем сделается, площадным волокитой, озлобленным зубоскалом — на всю жизнь! Тебе это совсем не грозит, ты — другое дело, в тебе стержень надежный, ты сильный человек, перед тобой множество перспектив. Будь великодушен, не перебегай ему дороги!

Очень грустно делается мне от этих ее слов. То есть и смешно тоже, оттого, что так легко и совершенно оправдалась моя самая первая, постыдная и неосознанная догадка, но более всего грустно. И у печали этой — не бурной, но тяжкой и обложной, как октябрьский туман, — те же причины, что у смеха. Слишком прямолинейно и однозначно подтвердились мои жалкие предположения. А ведь я до последней минуты стеснялся их и гнал их прочь, я казнил себя за то, что низкому моему уму свойственны такие домыслы, — вот они и окупились. А те давние мои убеждения, опытом юности выстраданные и всю жизнь сопровождавшие меня на правах никогда и ни за что не подлежащих ревизии истин, они, напротив, обнаружили свою воздушность и несостоятельность. Боже мой, где же она, та обидчивая, брезгливая, страх и обожание внушавшая взволнованная Наташина непримиримость, на которой, по моему мнению, зиждилась даже ее красота? Где, когда, в каком абсурдном сне мог я представить Наташу лукавой просительницей, корыстным и добровольным ходатаем по мужниным делам? Да еще перед кем ходатаем? Передо мной, отвергнутым возлюбленным и конкурентом по недоразумению!

— Наташа, — начинаю я уклончиво, никак не желая показаться эгоистом, самолюбиво болеющим за свои привилегии и даже за намеки на возможность привилегий, — ты что-то путаешь. Мы ведь не в очереди за японскими зонтами. Как ты можешь просить: уступи свое место? Ну хорошо, я уступлю, а ты уверена, что оно достанется тому, о ком ты болеешь?

— Уверена, — без паузы отвечает Наташа, — абсолютно уверена. Не спрашивай почему, у меня для этого достаточно оснований. Мишка для них идеальный кандидат. А ты — нет. Прости меня, но это так. У него нет посторонних амбиций, его ничто не станет отвлекать, как только он почувствует наконец, что пошел в гору. И они давно держали его на примете, я-то знаю. И только в последний момент выбрали тебя. Я понимаю, ты в этом нисколько не виноват, ты к этому пальца не приложил, и это тем более несправедливо. Прости, пожалуйста…

Мне бы радоваться тому, что с самого начала проник я ненароком в Натальины замыслы и не позволил провести себя, словно влюбленного, простодушного глухаря; А я стыжусь. Все той же наработанной, оказывается, житейской догадливости, а еще больше того, что позволил себе все-таки хоть на мгновение обольститься на собственный счет, понадеяться на искреннее участие ко мне, к заветным моим трудам, о которых никогда никому я и словом не обмолвился, к тайной даже для меня самого жизни моего сердца.

Наталье впервые за все это время откровенно изменяет душевная тонкость. Она по-своему трактует мое молчание.