Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Наташа смотрит мне прямо в глаза и не отводит зрачки с отчаянием самоотдачи, в таком взаимопроникновении взглядов возникает на мгновенье близость, превосходящая физическую, еще более беззаветная оттого, что мы разделены столом и вокруг нас чокается, звякает ложками и чашками ни о чем не подозревающая публика.

Я первый отвожу глаза, не в силах длить эту счастливую муку, искушающие картины, одна другой счастливее, теснятся в моем воображении. В полном противоречии с истинным положением вещей, с нынешними возможностями моими, с четкой линией моей судьбы. Наперекор им. Я представляю, к примеру, обычное свое возвращение из командировки. Ночное Домодедово, аэрофлотовский «Икарус», потом такси, разговор с шофером, одолеваемым в это время суток воспоминаниями, и при этом нарастающее счастливое возбуждение, которое достигает высшей своей точки, когда в ответ на мой звонок не сразу, мало-помалу, открывается дверь собственной моей квартиры и в полутьме прихожей я вижу Наташу, полусонную, томную, в испуге таращит она глаза и ресницами хлопает, похожая в эти мгновенья на девочку, ту самую, что дожидалась меня некогда возле дома, коченея на декабрьском морозе. Ничего подобного не было в моей жизни, никто никогда не ждал моего возвращения в моей квартире, ни к кому не стремился я издалека, едва сдерживая прыгающее в гортани сердце, отчего же этот призрачный образ семейного счастья отзывается у меня в груди неслыханной, расслабляющей нежностью? В самом деле, для чего же шатался я по свету, ночевал в целинных мазанках и в парижских мансардах, плавал, летал, по тысяче верст в день проезжал в безумном автомобиле, взбирался, подавляя дрожь, на фабричные трубы и спускался в шахты, продуваемые адским сквозняком, для чего, если не научился тому, что запросто, само собою, дается заурядному моему соседу, верному пассажиру метро, знатоку двух-трех курортных маршрутов?

— Я хотела с тобой поговорить, — произносит Наташа с не свойственным ей выражением явного затруднения и неуверенности в себе.

— Вот мы и говорим, — улыбаюсь я простодушно, — разве плохо?

— Хорошо, — признательная улыбка на мгновение касается ее губ, — конечно, хорошо. Но не совсем так, как я рассчитывала. У меня к тебе серьезный разговор. Вернее, просьба.

Она так долго и усердно давит в пепельнице сигарету, безуспешно стараясь ее потушить, что я успеваю разглядеть невольно несмываемую никотиновую желтизну на точеных ее пальцах, указательном и среднем.

— Как у мужика, — смущается она, заметив мой взгляд, и по-школьному прячет руку.

Никак не может она начать, такая явная мука сквозит в ее взоре, что блаженная нега в моей груди мало-помалу уступает место сосущей тревоге. Вновь тень несложного умысла проступает сквозь Натальино волнение, сквозь мнимо сердечные, как отвлекающий маневр задуманные реплики, — и тоскливо мне становится от своей прозорливости, и обидно за Наталью, за то, что решилась она на такую малопочтенную дипломатию.

Боже, как же просты, оказывается, расчеты наших бывших возлюбленных, как плоски и однозначны, как несложно их разгадать и вычислить, и сколько требуется деликатности и такта, чтобы сделать вид, будто все эти ностальгические интриги сошли за чистую монету.

Наконец она приступает:

— Слушай, я только прошу тебя, пусть все останется между нами. Никто не понуждал меня к этому разговору, никто о нем и не должен знать. Договорились?

Я развожу удивленно руками: неужто моя деликатность подлежит сомнению?

— И не спрашивай, откуда у меня информация, ладно? Ты же знаешь, слухам и сплетням я не придаю значения. И вообще, можешь себе представить, как трудно мне собраться с духом.

Она боится, что Миша уйдет от нее к другой женщине, хочу уверить я себя спасительным предположением, таким простым и завершенным в своей логичности, что даже удивительно, как это я по слабости характера не уцепился за него раньше. Не жаловаться на судьбу позвала она меня, не искать слезливого сочувствия, нет, ей просто нужна правда — и это совершенно естественно, — пусть самая жестокая и необратимая, после выматывающих душу подозрений и она кажется спасением. А я волею обстоятельств должен ей эту правду открыть, оправдав таким образом репутацию ее старого и верного друга. Но ведь Мише я тоже старый друг, значит, во имя этой дружбы роковая правда может быть благонамеренно скрыта. Безвыходная дилемма, как ни поступи, все равно в одно и то же время почувствуешь себя и настоящим товарищем, и предателем.