Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Я никогда не пытался оспорить сталинской убежденности нашего замдира, во-первых, потому, что сознавал бесполезность таких попыток, а во-вторых, по той простой причине, что миновал уже пору завидной юношеской нетерпимости, когда сцепиться с консерватором, ретроградом, шовинистом было для меня самым милым делом, стоило, бывало, лишь реплику заслышать в чужом разговоре вовсе незнакомых людей… Со временем я сделался спокойнее и мудрее, понял, что всех людей не переубедишь, не исправишь, не наставишь на истинный путь, а главное, в этом нет и нужды, мир, пожалуй, потускнел бы, состои он исключительно из людей разумных, пренебрегающих предрассудками.

Хорошо, конечно, что сталинские предрассудки милейшего нашего Афанасия Максимовича имели в конце семидесятых действенность чисто ностальгического свойства. Реально же действенны сделались несколько иные жизненные правила, которых он, хотя и не чурался, но по-настоящему не освоил. Думаю, что именно тут крылась причина неприязни Максимыча к другому заместителю нашего директора — к Сергею Викторовичу. Вот уж кто мог считаться истинным идейным приверженцем именно действующих в обществе официально провозглашенных принципов и негласно принятых правил.

Сергей Викторович был всего лишь двумя-тремя годами моложе Афанасия Максимовича, но выглядел человеком совсем иного поколения, пощаженного войной, заветами беспощадного времени не слишком дорожащего, поднявшегося совсем на других дрожжах. Контакты, контракты, международное сотрудничество — вот что это были за дрожжи. Сергея Викторовича перевели к нам из внешнеторгового ведомства, где он без отрыва от своей представительской деятельности сумел защитить кандидатскую диссертацию, последние пятнадцать лет он с небольшими перерывами прожил в Латинской Америке, о чем любил вспоминать по поводу и без повода, иногда не вполне идейно уедая нашу родимую действительность за отсутствие сервиса и комфорта. Странное дело, я и сам, подобно многим своим соотечественникам, в разговорах привык не давать спуску ненавязчивому нашему сервису да и всему нескладному, мучительному российскому быту, однако, выслушивая справедливые шпильки Сергея Викторовича, всякий раз ощущал себя вроде бы уязвленным в своем необидчивом патриотическом чувстве. Потому что не досада замотанного нехваткой и очередями работяги сквозила в этих мимолетных подначках, а привередливость самоуверенного барина, избалованного достатком, услужением, изобилием домашней электроники и растерявшегося с непривычки посреди мира, где услужающий давно стал господином. Справедливости ради надо признать, что в родном мире Сергей Викторович очень скоро сориентировался, заведя с новыми господами сердечную дружбу, заставлявшую их время от времени вспоминать свои обязанности услужающих; что же касается бесконтрольных шпилек, в которых он не мог себе отказать, то их заместитель директора компенсировал такой непримиримой идеологической чистотой, от которой оторопь брала даже бывалого Афанасия Максимовича.

Вступив на должность, он придирчиво пересмотрел планы научных работ, зарубил как несвоевременные несколько подготовленных к защите диссертаций, намекая при этом, что лично отдает им должное, но по абсолютно достоверным сведениям о т т у д а — взгляд зама лишь на секунду, на долю секунды, ничуть не боязливо, но многозначительно устремлялся в потолок, — так вот по данным, не вызывающим сомнений, не об этом надо теперь думать и заботиться. О чем заботиться надо, сотрудники узнавали из ежемесячных собраний, именуемых конференциями, на которых Сергей Викторович, безоговорочно оттеснив на задний план всех других руководителей, доводил до сведения сотрудников новейшие веяния и тенденции, не говоря уже о конкретных замечаниях и указаниях.

Такая идейная активность объяснялась еще и тем, что непосредственной работе на благо науки и нашего научного учреждения Сергей Викторович отдавал не так уж много сил; силы его поглощала иная деятельность — лекторская, та, которую с известными оговорками можно назвать литературной, и такая, о характере которой можно было лишь смутно догадываться. Во всяком случае, пробыв на рабочем месте в золотое утреннее время не более часа, замдиректора вызывал машину и, подхватив под мышку папку из великолепной экзотической кожи, твердым уверенным шагом человека, отбывающего на исполнение ответственной миссии, покидал институтское здание. Возвращался уже под вечер, походкой по-прежнему деловой, но уже отчасти расслабленной, а по особому благодушию и некоторой маслянистой игривости во взоре можно было предположить, что обедал он отнюдь не в учрежденческом буфете.