Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Быть может, за сноровку в подобных делах и приблизил Рейнблюма Сергей Викторович. Ибо для поручении более основательных он использовал нашего завхоза, точнее, инженера по комплектации и оборудованию Арчила Остапова. В отличие от Гарри Рейнблюма невысокий, невидный Арчил с выражением постоянного грустного скепсиса на отдаленно кавказском своем лице привязанности свои не расточал легкомысленно, более всего ценя в них надежность и постоянство. Предпочтение он отдавал зрелым, хорошо устроенным в жизни матронам. Одна из них работала директором закрытого мехового ателье, другая заведовала секцией верхнего платья в некоем магазине для узкого круга. Прочность этих долговременных отношений служила Арчилу основой материального благополучия, но скепсиса его развеять не могла. Все те блага, к которым он стремился, он считал хорошим тоном демонстративно презирать. «Сапоги — Голландия, — говаривал он бывало, демонстрируя в приятельском кругу элегантную и чрезвычайно подходящую для российской зимы обувь, — и добавлял пренебрежительно: — Фуфло!» А вот как прокомментировал он первое давнее появление в московских гастрономах настоящего шотландского виски, красивых, нестандартных бутылей с пробками, обтянутыми белой жестью, с наклейками, с которых сдержанно, по-мужски улыбался седовласый представитель какого-то старинного благородного клана «Джонни Уокер»!

— Выпил вчера два фужера, — как о неизбежной неприятной процедуре рассказывал Арчил, — такое дерьмо!

Однажды я совершенно случайно сделался свидетелем сцены, которая раскрыла мне глаза на причину постоянной скептической меланхолии Арчила. Приятелем, из числа как раз тех, добившихся заметного положения, я был приглашен на семейное торжество в один из модных интуристовских ресторанов, оказаться в котором было для меня столь же непривычно, как, скажем, на обеде у английского посла. Стесняясь своего отнюдь не фирменного пиджака, я вошел под своды просторного зала, потонувшего в элегантной полутьме, благородно-интимный свет торшеров озарял лишь столики, покрытые скатертями цвета неподдельного вина «бордо». Еще не различив тот самый праздничный коллектив, к которому мне надлежало прибиться, я наткнулся взглядом на роскошно накрытый стол. Чего только там не было! И семга возбуждающе-телесного цвета, и тускло мерцающая черная икра в хрустально-серебряном бочонке, и бутылка шампанского, застрявшая, подобно кораблю, среди ледяных торосов в мельхиоровом ведерке, и коньяк самой высшей марки, о чем свидетельствовала наклейка на бутылке, напоминающая банкноту некоего государства… Двое сидели за этим обеденным натюрмортом: Арчил, в приступе иронической тоски повесивший свой большой нос, и его дама, которую легко было принять за старшую его родственницу, за его начальницу, за жену его начальника, — так монументальна и солидна она была в своем костюме «джерси» (Голландия или Бельгия), в мохеровом жарком палантине, в песцовой боярской шапке, с миной неприступного удовлетворения на плоском скобарском лице. Я так и не разобрал тогда, кто же она была — заведующая ателье или товаровед заветной секции заветного магазина?

Так вот, до того, как на нем остановился начальственный взор заместителя директора, Арчил был, в сущности, свойским парнем, в служебной его каптерке нередко распивалась бутылочка, и сотрудницы наши нет-нет да и щеголяли в меховых шапках или недорогих кроличьих шубках, организованных им по снисходительному знакомству, почти без непременной наценки. Сделавшись лицом, приближенным к начальству, Арчил переменился, не удостаивал больше сотрудников грустными рассказами о разочарованиях своей сладкой жизни: «Смотрел «Последнее танго» по видухе — такая мутотень!» Сделался он вальяжен, исполнился уважением к каждому своему движению и до былой трепотни с курящими мужиками на лестнице почти не снисходил. Зато стал проявлять интерес к солидным, обстоятельным разговорам среди кандидатов и докторов в буфете за чашкой кофе. В нашем институте нередко бывали гости из смежных НИИ, выбрав клиентов попредставительнее, Арчил обычно и подсаживался к ним, деликатно осведомлялся, не помешает ли, радушно пододвигал соседям едва начатую пачку «Мальборо» или «Кента». Прислушавшись к разговору незнакомцев — это мог быть обмен мнениями и даже профессиональный спор в корректной застольной манере, — Арчил неожиданно вставлял и свое слово, поддержав, как правило, аргументацию одного из собеседников. «Безусловно!» — произносил он с интонацией мудрой безапелляционности, или: «Элементарно!» Гости переглядывались между собой, потом смотрели на Арчила, на его пуловер, отделанный нежнейшей замшей, щурились от пряного дымка тонко чадящей его сигареты и приходили к выводу, что человек к ним подсел в высшей степени осведомленный и мыслящий. Удовлетворенный приемом, Арчил с сознанием полного права еще раза два позволял кратко одобрить чью-либо точку зрения, а потом, почувствовав к себе внимание, принимался нести такую несусветную чушь, что ученые собеседники от неожиданности только рты разевали.