Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Арчила такая перспектива, откровенно говоря, не слишком расстроила, взгляд его выражал привычную ироническую грусть. Зато Сергей Викторович, похоже, строивший на вступлении Арчила в партию и на последующем его продвижении но службе какие-то собственные планы, оскорбленно поджимал губы и беспрерывно постукивал по паркету ногой, обутой в массивный саламандровский башмак, этот стук служил у него признаком крайнего раздражения. Кто был доволен, так это Афанасий Максимович, сидевший в президиуме. Особо виду, конечно, не подавал, сдержанным кивком одобряя принятую резолюцию, однако невольная улыбка нет-нет да и проскальзывала в его усах.

Вскоре после памятного этого собрания я уехал в отпуск и в крымском прибрежном поселке даже думать забыл о своем не очень-то красноречивом, но весьма действенном, как оказалось, выступлении на партийном собрании. И то сказать, я ведь не был ни принципиальным борцом за идейную чистоту, ни хитроумным врагом Арчила, самый элементарный стыд заставил меня тогда вылезти со своим невнятным словом, высказаться мне было тогда важнее, чем на самом деле заступить Арчилу дорогу в партийные ряды. Изумительный сентябрь стоял тогда на киммерийском берегу, в самую меру жаркий, сухой, с редкими короткими дождями, после которых осязаемо стереоскопической становилась перспектива замыкающих залив синих гор.

В Москву я возвратился в состоянии счастливой лирической рассеянности и потому не сразу заметил образовавшуюся вокруг меня пустоту. То есть что-то необычное, некую отчужденность, с какой встретили меня сослуживцы, уловил тотчас, однако отнес ее на счет загорелого молодого своего обличья, рядом с которым особенно мучнистыми выглядели бледные лица моих приятелей. Потом загар мой потихоньку сошел на нет, а пустота вокруг меня сделалась физически ощутимой.

Никто не присаживался ко мне за стол потрепаться и благодушно позлословить, в буфет никто меня не зазывал на чашку кофе, милые сотрудницы, с которыми нас связывали некие платонические намеки на еще более платоническую возможность романа, улыбались мне издали сострадательно, словно тяжелобольному, однако приблизиться ко мне не спешили. И постоять со мной минутку в коридоре не соглашались, уклонялись от шутливых моих комплиментов, которым радовались обычно, делали вид, что страшно спешат. Арчил здоровался со мной как ни в чем не бывало, но даже поинтересоваться, как прежде, с многозначительной улыбкой отпускными моими впечатлениями не захотел, дал понять, что ни они, ни сам я ему вовсе не интересны.

По обычаю я заглянул было вечерком к Афанасию Максимовичу, он взглянул на меня с нескрываемым сожалением, но тотчас отвел глаза, засуетился, перекладывая с места на место бумаги, папки, скоросшиватели, тяжелую, как булыжник, арабскую зажигалку, то за одну, то за другую телефонную трубку хватаясь, сказал:

— Извини, старый, у меня дел по горло.

От растерянности я собрался зайти к приятелям, чья лаборатория помещалась в укромном закоулке коридора. Дверь, как нередко бывало, в такие часы оказалась запертой, и голоса из-за нее доносились громкие, аппетитно возбужденные, бравурные, я постучал в дверь условным стуком, они тотчас же смолкли. Я вновь постучал после паузы, совершенно определенно давая понять, кто пришел, в лаборатории пошептались, пошушукались, но двери мне так и не открыли. В общем-то не очень-то я туда и стремился. Просто хотелось убедить себя в напрасности подозрений, посмеяться над собственной мнительностью Теперь оснований у нее прибавилось.

Я потоптался под запертой дверью, будто бедный родственник, бог весть зачем подергал ручку и побрел восвояси, размышляя на ходу, стоит ли мне зайти к Сергею Викторовичу или нет. А если стоит, то под каким предлогом, глупо же признаваться, что беспокоит меня странная перемена в отношении коллег и начальников. Тем более что на самом-то деле мне не терпелось проверить, скажется ли эта перемена также и во время разговора с другим заместителем директора.

Она сказалась, хотя никакого разговора и не потребовалось — Сергей Викторович уверенным командирским шагом прошествовал мимо по коридору, едва удостоив меня чуть заметного кивка. Черт возьми, никогда не стремился я втереться к начальству в доверие, никогда не дорожил ни его лаской, ни грубоватыми его шутками, по которым безошибочно узнается высшая начальственная приязнь, но вот ведь я и подумать не мог, что буду так подавлен необъяснимой холодностью обоих замов. Подавлен и расстроен. Да еще обескуражен вдобавок, потеряв вкус к работе и жизни. Из состояния мучительной этой прострации вывел меня, как ни странно, Гарри Рейнблюм. Заманил к себе в фотолабораторию, предусмотрительно запер дверь и при свете красной лампы, перебирая пинцетом плавающие в проявителе снимки, поведал, будто новый анекдот, весть о том, что меня собираются увольнять.