Анатолий Макаров: Мы и наши возлюбленные

Сергей Викторович тем не менее не догадывался, что мне известны его намерения, и, распаляясь от моей овечьей беззащитности, улыбался еще задорнее и блистательнее.

— Хорошо выглядите, уважаемый коллега, — отпустил он мне вполне светский комплимент, — если не ошибаюсь, только что из отпуска? — Затем заботливо осведомился, где я отдыхал, ах, в восточном Крыму, слышал, слышал, давно туда собираюсь, спросил, какая стояла погода, ценами на рынке поинтересовался, в том смысле, что сравнимы ли они с кавказскими, и даже, подмигнув совсем по-свойски, полюбопытствовал, как, мол, там насчет женского контингента, имеет ли смысл ехать на холостую ногу.

Я, как мог, постарался удовлетворить и это любопытство, законное для вальяжного мужчины в самом соку. Сергей Викторович кивал, удовлетворенный полученными сведениями, улыбался, а потом без малейшей паузы сообщил, что в связи с переориентацией нашей научной работы, произведенной, конечно же, по настоянию сверху, тема, которой я занимаюсь вот уже много лет, решительно выпадает из поля деятельности нашего института. Вот так вот, коллега, недаром американцы шутят: никогда не ходите в отпуск. Да нет, отдыхать надо, вон как вы замечательно выглядите, однако факт есть факт, что-то надо менять — либо профиль вашей работы, либо… Сергей Викторович красноречиво развел руками. Вот ведь как демократично и человечно был поставлен вопрос, создавалось впечатление, что обо мне больше всего заботились и о моей диссертации болели — в самом деле, не бросать же псу под хвост несколько лет жизни! Знали, знали они меня, как говорится, изучили клиента; мне даже не диссертация была важна, к которой я подбирался медленно и обстоятельно, готовясь к предстоящей защите, словно к штурму неприступной крепости, который может быть только победным, триумфальным, безошибочным; мне действительно тема была дорога, сам путь этого познания, независимо от того, приводил ли он под своды триумфальной арки или же нет. Расценив мое молчание как вожделенную подавленность, Сергей Викторович счел удобным принять решение за меня.

— Вам, на мой взгляд, ни в коем случае нельзя оставлять свою тему, — произнес он с хорошо наигранной заботой в голосе и посмотрел в сторону, может, от неловкости, а может, потому, что именно на том краю стола лежала стопка снежно-белой финской бумаги, столь пригодной для заявления об уходе по собственному желанию. Но я ведь недаром готовился к этому разговору всю бессонную ночь, даже и в минуты провального забытья не избавляясь от назойливого прокручиванья одних и тех же защитных аргументов. Я признал, что мне, разумеется, очень больно расставаться с полюбившейся темой. И думать о том, что в ближайшие годы она не понадобится нашему институту, еще больнее. Однако вот так вот взять да и покинуть наш институт мне было бы вовсе невмоготу. Тем более что вряд ли меня ждут где-либо с распростертыми объятиями. Что ж, вздохнул я, если есть необходимость, я готов включиться в ту работу, которая представляется теперь наиболее перспективной для нашего института. А своей темой буду заниматься, как говорится, в частном порядке, в свободное время.

Улыбка слетела с румяных губ Сергея Викторовича, он помрачнел, надулся, каблук левого ботинка готов был продолбить паркет, покрытый глянцевой пленкой лака. А ведь я еще не предъявил своего основного довода.

— Простите, Сергей Викторович, — произнес я, удивляясь протокольной въедливости собственного голоса, — но ведь круг ваших научных интересов тоже как будто был далек от специфики нашей научной работы. Однако это не помешало вам успешно выполнять свои руководящие функции.

Сергей Викторович аж засопел от моральной натуги, побагровел предынсультно, рывком оттянул узел корректного галстука в тонкую английскую полоску и расстегнул тугой ворот рубахи. Ему хотелось выругаться, хватить по столу кулаком, наорать на меня самым дворовым способом, как на партнера по автомобильной, скажем, сделке, не сдержавшего обещания, — снимки, виденные в лаборатории Гарри Рейнблюма, пришли мне на память — сытые дородные люди с крепко зажатыми в руках рюмками и вилками, решительные в словах и поступках. Но старая международная школа все же одержала верх над природой — Сергей Викторович взял себя в руки. И вот тут неожиданно для меня в разговор вступил Афанасий Максимович. В своей обычной свойской манере, мягкой, лукавой, отчасти теркинской, отчасти шукшинской. На «ты» он ко мне обращался, без всякой игры в научную учтивость, запросто, как добрый сосед, родственник или, скажем, боевой товарищ погибшего отца.