Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— То есть как? — глуповато удивился я, привыкший считать себя если не крупным, то по крайней мере ценным сотрудником. Да и кого выгоняли из нашей конторы за те долгие годы, что я в ней прослужил? Разве что отпетых бездельников, да и то в случае какого-нибудь явного скандала, который не удавалось замять — в милицию ли попал кто-либо по пьяному делу, казенное ли имущество потерял по той же самой причине… Моя репутация в этом смысле была безукоризненна. Та норма, которую я позволял себе за компанию, в наших стенах и за выпивку не считалась… Опять же кого как не меня посылали в самые дальние, завальные командировки, кого привлекали к составлению отчетов, к написанию речей и докладных записок, днем отгула компенсируя мне бессмысленную растрату серого вещества?

— А вот так, — наставительно произнес Гарри, с нетерпением вглядываясь в проступающие на фотобумаге изображения, — нечего было с речами выступать! Арчил ведь не к тебе в компанию мылился, а в партию, там места всем хватит. А потом, учти, ты не Арчила тормознул, а тех, кто рекомендацию ему давал, понял? Они на тебя и точат теперь…

На мокрых листах большого формата, словно из небытия, проступили изображения пирующих людей, дородных, вальяжных, вольготно расположившихся за богатым столом, поставленным, надо думать, посреди дачного участка. Хмельные и довольные лица были у этих людей, маслянисто сияли их глаза, утонувшие в пухлых щеках, лоснились двойные подбородки, короткопалые кисти уверенно и крепко держали рюмки и вилки. Счастливая полнота бытия царила за августовским изобильным столом, и только на знакомом, хотя и непривычно благодушном лице Сергея Викторовича можно было заметить некоторую тень солидной служебной озабоченности, мину дипломатической бонтонной сдержанности.

— Юбилей у замова тестя, — свойски пояснил Гарри, — три дня отдыхали, — и тут же без паузы сообщил, что завтра утром меня, это определенно известно, вызовут к Сергею Викторовичу на предмет выяснения со мной отношений.

— По собственному желанию будут предлагать, — по-дружески предупредил Гарри, — ты особо не залупайся, подписывай, а то хуже будет. Хорошо отдохнули, — с удовольствием вспомнил он, перебрасывая готовые снимки в ванночку с чистой водой.

Я был благодарен Гарри Рейнблюму. Его известие ошеломило меня, однако за ночь до беседы с начальством я мог как-то притерпеться и внутренне подготовиться. Между тем Сергей Викторович наверняка собирался ошеломить меня. Надо же, сегодня прошел мимо, не сказав ни слова, а завтра как ни в чем не бывало вызовет в кабинет, словно за тем, чтобы поинтересоваться моими планами после отпуска, и объявит мне, что в моих услугах больше не нуждаются. Меня даже передернуло от предчувствия этой сцены. Сергей Викторович будет смотреть на меня приветливым, почти благожелательным взглядом прожженного лицемера и циника, и только дрожание левой его ноги, мелкая дробь массивного каблука о вощеный паркет выдаст его внутреннее беспокойство.

Зная мой характер, Сергей Викторович заранее рассчитал, что я заведусь с полоборота, взъерепенюсь и, не выходя из кабинета, тут же настрочу заявление об уходе. Я и тут в деталях представил себе, как вынет наш зам из внутреннего кармана пиджака элегантнейший «паркер» с золотым пером и вензелем государственной своей подписи придаст моему заявлению необратимый ход. Так бы оно и случилось, если бы за ночь перед вызовом к начальству я не успел выработать кое-какую тактику будущего разговора.

А развивались события именно так, как я и предвидел.

Минут через двадцать после начала рабочего дня по внутреннему телефону мне позвонила секретарша нашего зама и сказала, что Сергей Викторович приглашает меня к себе. В соответствии с моими ожиданиями он как бы обрадовался моему приходу, улыбался от всей души, словно бы желая скрыть от меня свои намерения, я уже знал, к счастью, что видимое радушие, прямо-таки американская лучезарная улыбчивость чрезвычайно пригождались ему во время исполнения всякого рода неприятных миссий. В самом деле, какого черта стесняться, терзаться по поводу вынужденной своей жестокости, когда можно ощутить ее как свое преимущество и даже кайф словить, усиленно демонстрируя его.

Не успел я опуститься в самолетное кресло, как в кабинет вошел Афанасий Максимович. Это было единственное, не предусмотренное мною явление. Максимыч вообще не любил появляться на территории оппонента, к тому же, по моему разумению, он вовсе не должен был участвовать в расправе надо мной. Между тем виноватая, дружеская улыбка, тронувшая Максимычевы пролетарские усы, утвердила меня в уверенности, что расправа вот-вот начнется.