Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Афанасий Максимович делал понимающие глаза — какие, мол, разговоры, затягивался с усилием через свой оборудованный фильтрами мундштук и, помолчав для солидности, одной неизменной фразой комментировал мое уклончивое сообщение:

— Слышал я об этом!

И тут же принимался излагать свою, на глазах рождающуюся версию впервые услышанного от меня возможного смещения или назначения. Версия эта не была тем не менее совсем уж умозрительной, она проистекала из немалого административного опыта Афанасия Максимовича, из многообразия совершавшихся на его глазах падений и возвышений, передвижек и возрождений, из усвоенной им за долгие науки выжиданий, обживаний, обходных маневров.

Две-три минуты, и моя легкомысленная информация, касающаяся людей, даже упоминать-то о которых я в силу своего служебного положения не имею права, отступала мало-помалу на задний план под натиском нахлынувших волной служебных воспоминаний, чаще всего они касались судеб весьма известных в прошлом товарищей, лично знакомых Максимычу по его комсомольской, профсоюзной и прочей бюрократической деятельности.

Повествуя о славных и причудливых этих судьбах, Афанасий Максимович обнаруживал незаурядный талант рассказчика, и острому словцу знающего цену, и внезапной мужской откровенности, и мудрой осторожной сдержанности тоже, не обо всем надо распространяться, кое о чем достаточно лишь дать понять. Характерно, что причиной многих, если не всех, неприятностей, постигших выдающихся знакомцев нашего зама, послужили, в интерпретации Афанасия Максимовича, женщины. И даже когда влиятельные круги задумывали сокрушить могущественного человека, монумент, статую, роль взрывного безотказного устройства отводилась в этой тщательно подготавливаемой, многоступенчатой операции неизменно женщине.

Откровенно говоря, я не вполне понимал, почему какая-либо тщательно скрываемая интимная связь должна представлять собой сокрушительный и неопровержимый компрометирующий фактор, и, хотя вслух своего недоумения не высказывал, оно несомненно отражалось у меня на лице.

Афанасий Максимович тотчас его улавливал, улыбался снисходительно и в то же время с затаенной элегической грустью, счастливое, мол, поколение, все-то вам можно, никаких вам запретов, даже и представить себе не можете, во что обходились старшим товарищам маленькие простительные слабости. Впрочем, тут же, в наплыве молодецкого задора Афанасий Максимович прозрачно намекал, что сам он этих слабостей отнюдь не чурался. Будьте уверены.

Еще одним неизменным фактом разнообразных историй Афанасия Максимовича, тем самым пунктом, где неизбежно пересекались сюжетные линии, выступал национальный вопрос. Естественно, не в широком своем, а в самом что ни на есть конкретном толковании. Короче говоря, причиной многих общественных несовершенств, как в мировом масштабе, так и по линии нашего ведомства, Максимыч с убеждением много повидавшего человека считал евреев. Разумеется, кому ни попадя не излагал он своих взглядов и вообще на публике от души проводил официальную, во всех инстанциях одобренную линию, но в дружеском кругу мог себе позволить. И позволял, не отказывал себе в удовольствии. Ввернув какую-нибудь шпильку по поводу всеобщей греховности древнего народа или же настырности конкретного его представителя, Афанасий Максимович устремлял на собеседника испытующе-насмешливый взгляд, как бы проверяя его на чистоту крови; собеседник, как правило, краснел, начинал поспешно поддакивать или же искусственно хохотать.

Однажды при мне, пустившись в осмысление большой международной политики, — к ней наш зам, подобно многим людям своего поколения, питал слабость, — Афанасий Максимович в сердцах обаятельно помянул крепким солдатским словцом проклятые козни «этого польского еврея Бжезиньского».

Ничуть не собираясь оправдывать прислужника империализма, исключительно из чувства исторической справедливости я заметил, что Збигнев Бжезиньский принадлежит к старинному шляхетскому роду, недаром ведь его отец состоял до войны послом «панской», как тогда у нас выражались, Польши в США.

— Серьезно? — вроде бы уступая моей эрудиции, осведомился Афанасий Максимович, но по иронии в глазу было заметно, что своего мнения он держится крепко, а меня отныне ставит под весьма серьезное подозрение.

И правда, в моем присутствии Афанасий Максимович не то чтобы отказался от привычных своих подковырок и подъелдыкиваний, но зато объективности ради стал демонстративно подчеркивать отличные деловые качества того или иного еврея, ныне у нас работающего или некогда служившего под его началом.