Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Выразив мне таким образом нечто вроде особого почтения, Афанасий Максимович устраивался в слишком большом для него финском кресле с самолетным подголовником, вытягивал из оранжевой пачки студенческую дешевую сигарету, вставлял ее в большой мундштук, снабженный каким-то новейшим противоникотиновым механизмом, щелкал массивной зажигалкой, наверняка привезенной чиновным приятелем из какой-нибудь арабской страны, и, закурив, смотрел на меня со свойской подначкой, приподняв в улыбке щеточку аккуратных седых усов. Недавно были они отпущены с косметическими целями, в период радикальной замены зубов, и теперь придавали Афанасию Максимовичу вид положительного героя из историко-революционного фильма, этакого сознательного рабочего времен борьбы с ликвидаторами и отзовистами. Между прочим, что касается борьбы, которая в наших условиях носила характер учрежденческих интриг, сбора сведений о настроениях сотрудников, уловления информации из высших сфер, то Афанасий Максимович не только в стенах института слыл признанным ее мастером. Когда его переводили к нам после туманных неприятностей на прежней его работе — слухи о них ходили прямо-таки раблезианского свойства, — один встреченный мною в командировке полуответственный товарищ, раньше меня осведомленный о перемещении Максимыча, в порыве откровенности закатил глаза. Ну, мол, ребята, хлебнете вы с этим склочником! И ведь действительно хлебнули, поскольку в течение первого же года своей у нас службы новый заместитель директора разделил контору на противоборствующие партии, столкнул лбами ведущих специалистов, в одних сердцах посеял незаслуженный страх, в других — неоправданную надежду.

Меня, впрочем, макиавеллизм Максимыча почти не коснулся, так я, по крайней мере, полагал. И то сказать, непросто было меня коснуться. Пост я занимал небольшой, наверх не стремился, прибавки не клянчил, а дело свое знал почище некоторых начальников отделов, устроенных по протекции, спущенных из министерств и главков, оформленных на какие-то мифические, особые, не подотчетные нашему институту ставки. К тому же было еще одно обстоятельство, благодаря которому Афанасий Максимович не заигрывал меня в свои комбинации и не упускал случая по-свойски покалякать вечерком в своем уютном кабинете.

Дело в том, что по неведомым мне соображениям милый наш зам считал меня в х о ж и м человеком. Не слишком, конечно, и не в ахти какие верхи, но зато на правах старого и хорошего друга. Кое-кто из моих одноклассников и особенно однокурсников и впрямь достиг заметного положения, занял ключевые посты, дошел «до степеней известных», но к моей собственной судьбе и, если так можно выразиться, карьере данное обстоятельство не имело никакого отношения. Никогда ни один из моих бывших друзей не намекал мне на возможность протекции и содействия своего не предлагал даже за рюмкой, однако искушенный в служебной политике Афанасий Максимович полагал, надо думать, что это и не обязательно. Его вполне устраивала, а скорее — настораживала моя в х о ж е с т ь. Возможность не по делу, не по официальной необходимости, а так просто, ни с того ни с сего встретиться с известным человеком и брякнуть ему запросто по домашнему телефону. Прозорливый Афанасий Максимович предполагал, конечно же, что возможностью этой я не злоупотребляю, а может, и вовсе не пользуюсь, но ведь могу воспользоваться, могу, черт возьми, игрою случая, волею традиции оказаться в заветном доме на семейном торжестве, на редком и потому особо откровенном — в смысле нравов — сборище старых друзей…

Потому-то, усадив меня в неглубокое кресло и закурив последнюю из числа позволяемых себе в день сигарет, Афанасий Максимович обращал на меня вопрошающий взгляд с характерным лукавым прищуром.

— Ну что, какие новости?

— Где? — с искренним простодушием переспрашивал я всякий раз в свой черед.

— Ну где? — еще лукавее улыбался зам. — Там, где вы бываете… — Мундштуком он делал неопределенное, отчасти легкомысленное движение, как бы намекающее на простительное человеку моих лет тщеславное вращение на премьерах, просмотрах, званых обедах и заманчивых междусобойчиках на холостую ногу.

Вот тут меня всякий раз охватывало искушение, выражаясь по-дворовому, «залепить чернуху», то есть от балды придумать какую-нибудь мнимо значительную новость, некий слух, якобы просочившийся с незримых вершин и потому не требующий доказательств. На откровенную туфту духу у меня не хватало. Но кое-какие достоверные намеки и сплетни о вероятных снятиях, назначениях и перемещениях, какими сплачивается не одна интеллигентная компания, я с легкой душой передавал Афанасию Максимовичу. Естественно, ни за что не ручаясь. Как говорится, за что купил, за то и продаю.