Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Почему-то вспоминалось, что перед тем как подняться в пустой троллейбус, мой друг с удовлетворением пошевелил плечами, как бы ощущая себя внутри пальто, купленного по случаю. «Тепло», — усмехнулся он, видимо, утешая себя хотя бы этой мыслью.

…С того самого вечера мой друг никогда больше не видел Галю. Она пропала, как пропадают люди в криминальных романах, сразу и навсегда. Нет, нет, ничего дурного с ней не произошло, просто она исчезла из его жизни. Он звонил ей домой, ему отвечали, что ее нет дома, дозванивался ей на работу, там сетовали, что только что вышла. По старому гимназическому обыкновению он пытался встретить ее на улице, бродил в тех местах, где, по его расчетам, Галя непременно должна была появиться, и ни разу ее не встретил. Он никогда с ней больше не разговаривал, не слышал ее голоса. Кажется, до него долетали какие-то слухи о ней, он не любил их обсуждать.

А я встретил Галю несколько лет спустя, через две недели после того, как мой друг умер. Я тогда ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, я еще не верил в то, что случилось, хотя случилось все на моих глазах. Я готов был рассказывать об этом каждому встречному-поперечному, шоферу такси, продавцу в магазине… И вдруг увидел Галю. Это произошло в бойком, торговом, всей Москве известном переулке, где-то между знаменитым винным магазином и не менее знаменитой меховой комиссионкой. Объективно говоря, Галя похорошела, хотя, на мой взгляд, хорошеть ей было некуда, но нет, она действительно сделалась красивее, вальяжнее, холенее, красота ее как бы набрала силу, достигла зрелости, получила достойную оправу. Зато на девушку из итальянского фильма она больше не походила. И вообще, как мне показалось, утратила то самое, чему не было точного определения, но что хотелось назвать загадкой, недоговоренностью. Теперь все было договорено. И от улыбки ее ничего вокруг не менялось, просто заметно было, что у женщины великолепные зубы и она довольна жизнью. А впрочем, может, это я утратил способность воодушевляться и заинтриговывать.

Мы не виделись с т о г о с а м о г о вечера, и Галя вроде бы мне обрадовалась, она улыбалась то и дело, а я не понимал, знает ли она о том, что моего друга уже нет на свете, или нет. А если не знает, то стоит ли ей об этом рассказать? Мне вдруг показалось, что не стоит. Мне показалось, что будет жуткой бестактностью сообщить этой элегантной даме о смерти некогда знакомого ей неудачника и тем самым отнять у нее на минуту возможность победительно и счастливо улыбаться…

Вечный странник, обитатель казарм, общаг и гостиниц, транзитный пассажир, завсегдатай общепита, мой друг и умер, что называется, в своем жанре, в публичном месте, среди трепотни и смеха, звона рюмок и звяканья ножей, за столиком того самого артистического кафе. Такую смерть он мог придумать и срежиссировать в одном из своих фильмов, если бы ему удалось его поставить. В последние дни его одолевали новые грандиозные проекты, вновь вполне реальные и означающие для него полную перемену судьбы, он был готов к этому, он долго этого добивался, но на пороге свершения сделался грустен и растерян. Накануне рокового вечера мы допоздна гуляли по улицам, зима никак не могла лечь, хотя декабрь перевалил за середину, а потому мой друг ядовито шутил, что снег, как икра, скоро будет доступен лишь за валюту.

Мы расстались поздно ночью, на прощанье я сказал моему другу, что верю в его новые планы и вполне их одобряю. Бог весть почему, но он очень обрадовался моим словам. Наверное, потому, думаю я теперь, что в его сомнениях они приняли сторону неких требующих решимости доводов и тем самым поколебали чашу весов… И вообще так уж мы устроены, что невольно радуемся поддержке даже неизбежного нашего, единственно возможного шага.

Вечером следующего дня мой друг зашел за мной в редакцию, где я уже работал. Ему сказали, что я в типографии, и он остался меня ждать. Вернувшись, я застал его возле зеркала. Это было знакомо, он любил бросить со стороны взгляд на собственный небрежно повязанный шарф либо галстук, примерить то или иное выражение лица. На этот раз он внимательно и грустно рассматривал свою голову, перебирал, словно ощупывая, пряди волос.

— Как жутко я поседел за эту ночь! — сказал он.

Я улыбнулся, восприняв эту фразу в духе свойственной моему другу чуть старомодной высокопарности. Однако внезапный холодок обдал меня дрожью.

Мой друг звал меня на улицу — побродить, пошляться, заглянуть куда-либо на огонек. Никаких конкретных планов у него не было, просто так, надо человеку куда-то пойти, это была его любимая фраза из Достоевского: «Пойдем, — не терпелось ему, — пойдем!» Но я, как назло, не мог так сразу, суета неотложных мелких дел — проверить, позвонить, поправить, — удерживала меня. Дожидаясь, пока я освобожусь, мой друг не снимал пальто и по-прежнему с сокрушенным видом рассматривал свои якобы свежие седины.