Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Мы пили кофе, развалившись на продавленной тахте, задрапированной грубым домотканым покрывалом, мой друг, уже отвергнув суеверные страхи, едва ли не по кадрам рассказывал будущий фильм, импровизировал на ходу, загорался, читал вслух отрывки из режиссерского сценария, написанные холодноватой, немного щегольской прозой, давал персонажам будущего фильма убийственно четкие характеристики, потом вскакивал и один подыгрывал наиболее драматические эпизоды сюжета за всех героев сразу, поясняя одновременно «а парт», на фоне какого пейзажа развертывается действие, каково при этом освещение, когда вступает музыка и все такое прочее. Могу поклясться, что я воочию видел этот несуществующий, вернее, только в воображении моего друга существующий фильм, и теперь, спустя двадцать с лишним лет, могу не то чтобы рассказать, но передать свои ощущения от сонного среднеазиатского города времен нэпа, уездного увеселительного сада и нищего шика бильярдной, от всего этого забытого богом захолустья, взбаламученного внезапно налетом басмаческой банды. Несколько человек — аптекарь, маркер из бильярдной, телеграфист со станции — вспоминают свою красноармейскую молодость, чувство опасности ударяет им в головы, как вино, звуки выстрелов горячат кровь, объединившись, они дают отпор басмачам.

Разумеется, сквозило в этих приключениях нечто от вгиковских старательных упражнений, кинематографическая эрудиция нет-нет да и заменяла естественный вкус к жизни. Мой друг, однако, вдохновлялся этой мастерски закрученной интригой, будто каким-либо лично испытанным, лично его цепляющим конфликтом. В этой его способности зажигаться воображаемыми историями, входить до мелочей в чужие, незнакомые прежде обстоятельства и сказывалось вернее всего его естественная склонность к тому делу, какое он считал своим призванием.

Он молодел во время этих показов, сам ощущал в крови какое-то давнее, иное время своей жизни, о котором не любил вспоминать, мне казалось, что Галя смотрит на него влюбленными глазами.

Она была настоящей подругой художника. Терпеливой, ровной, чуть насмешливой. Вроде бы обеспечивала тылы, но одновременно и оказывалась впереди, манила, заставляла тянуться. То есть не только ангелом-хранителем служила, но еще и музой.

Дела между тем продвигались. Даже какие-то деньги в счет будущей постановки были получены. А это воспринималось как нешуточная победа, таким образом как бы признавалось право моего друга на работу в кино. Причем признавалось самым простым и основательным способом. Что же касается признания творческого… Знаменитый кинодеятель верил в способности моего друга совершенно, а ведь ему доводилось быть и мастером в киноинституте, и руководителем студии. Ах, господи, да какое все это имеет значение! Я думаю, что любой искренне заинтересованный в своем деле кинематографический производственник, продюсер, директор студии, как там они называются, одним словом, всякий непредубежденный человек, доведись ему увидеть и услышать показ будущего фильма в исполнении моего друга, наверняка доверил бы ему постановку картины, и в этом нет сомнений. Доверил бы, потому что увидел бы картину без экрана, и без пленки, и сердечное сжатие ощутил бы, и, быть может, даже мальчишкой почувствовал бы себя на мгновенье, как того и требовал жанр задуманной ленты.

Бывали дни, когда вопрос о постановке уже казался решенным. Как говорится, в принципе. Остались какие-то две или три необходимые подписи, а может, даже и одна, ну, конечно, одна самая главная и решающая, ответственное лицо в приватном разговоре обещало ее поставить, тому были непосредственные свидетели, но только отбыло, к сожалению, не вовремя в зарубежную командировку, то ли на фестиваль, то ли на симпозиум. Мой друг по обыкновению с саркастической точностью передавал атмосферу этих разговоров, интонацию начальственных и чиновничьих реплик, Галя смеялась, сияла глазами. Иногда это происходило за столиком того же «Националя», поскольку даже из преображенной и принаряженной комнаты мыловара моего друга тянуло на люди, в общество, в праздничную суетную толкотню.

— Я светский человек, — любил он повторять, и, вероятно, и впрямь был им, в пушкинском бравурном смысле слова, подразумевающем душевную расположенность к человеческому собранию, к блеску партера, к новостям, к зрелищу красивых женщин, чем-либо прославленных людей. Тщеславие, конечно, но, кому оно не знакомо, пусть бросит камень… В кафе мне чудился порой собеседник датского министра Хагеррупа, во всяком случае, тот или иной красавец мужчина подобного же плейбойского жанра; я думаю, моего друга внутренне подстегивало такое соседство, взбадривало его намеком, что соперник не дремлет, он всегда под боком. Со своими «Москвичами» и «Волгами», с твидовыми пиджаками и замшевыми куртками, с разговорами об иностранных министрах…