Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

…А может, ее кавалер был не так уж и глуп, просто он слишком самому себе нравился. Значительно больше, нежели все остальные, включая и эту девушку.

Вдруг он начал рассказывать о своей недавней встрече с министром иностранных дел Дании — я так и не понял, в каком, собственно, качестве он на ней присутствовал — журналиста ли, переводчика, мидовского чиновника? «Хагерруп, Хагерруп», — только и слышно было в течение пятнадцати минут. Очевидно было, что одно это имя необычайно подымало нашего собеседника в собственных глазах. Чуть снисходительно по отношению к нам, рисуясь перед своей дамой, он дал понять, впервые не без камешка в свой огород, что видная внешность, черт возьми, и умение одеваться все же помогают кое-чему в жизни.

Не знаю, вспомнил ли мой друг о своем заграничном пальто, так удачно обнаруженном среди ношеного-переношенного барахла в недрах скупки, во всяком случае, только в этот момент он решился поставить нашего удачливого соседа на место. Я понял это по его как бы занемевшему от волнения лицу. Он рассказал притчу. Из тех, что придумывал, развивая свое режиссерское воображение, но не записывал, по-моему, а просто держал в голове. Сейчас она впервые будет зафиксирована на бумаге.

— Прекрасным летним днем, — начал мой друг, — молодой лейтенант Наполеоне Буонапарте шел по улице родного Аяччо. Пусть скромен мой офицерский мундир, думал он, пройдут годы, и на нем появятся капитанские погоны, а со временем, если будет угодно судьбе, я приеду на родину в эполетах полковника.

В окне одного из белоснежных здешних домов Буонапарте заметил прелестную корсиканку. Приоткрыв жалюзи, она опиралась на фигурные перила балкона и лучисто улыбалась молодому лейтенанту. У цветочницы на углу на единственный свой луидор Буонапарте в романтическом порыве купил букет роз и, приблизившись к дому красавицы, изящным почтительным жестом вознамерился преподнести ей цветы. Увы! Лейтенант Буонапарте был невелик ростом и, как ни старался, как ни пыжился, дотянуться до рук девушки так и не сумел. Красавица серебристо рассмеялась. А побледневший лейтенант Наполеоне Буонапарте твердым строевым шагом подошел к цветочнице и скормил прекрасные розы ее ослу. Непривычный к столь нежной пище осел вскрикивал от блаженства, и внимательное ухо, да, да, внимательное ухо могло различить в крике осла возгласы «Вив ля эмперёр!».

Слова «Да здравствует император» мой друг не стал переводить — девушка должна была их понять, а уж друг министра иностранных дел Хагеррупа тем более.

Он, правда, не слишком внял смыслу этого апокрифа и совершил тем самым непростительную ошибку. Я сразу это усек, хотя девушка ничем, кроме улыбки, не выразила своего согласия с притчей. Правда, улыбка у нее была замечательная, что-то меняющая, преобразующая вокруг, ради нее стоило придумывать и сочинять притчи из жизни великих людей и злодеев.

Я хорошо помню, что в тот вечер пошел снег. Первый настоящий, надежный, от него в городе сделалось тихо и уютно. Было поздно, но нам не хотелось домой, в перенаселенные наши квартиры, в тесные наши комнаты с храпящими соседями за тонкой фанерной перегородкой.

Мы вновь пошли бродить по Москве без цели и направления, господи, ни о чем я так не жалею в прошедшей, пролетевшей моей юности, как о тех изумительных прогулках, якобы бесцельных, а на самом деле исполненных великого смысла, какого? Да самого главного на свете, того, что никак не выразишь словами, но помнишь кожей, волосами, сосудами, еще чем-то, опять же невыразимым, но ощутимым в себе постоянно, духом, что ли… Я все пытаюсь воротить, хоть на мгновенье, то чувство полноты жизни и всемирности, которое владело мною во время долгих наших блужданий, все хожу по тем же самым местам, по каким мы шатались с другом, все хожу и хожу, места те же, даже дома некоторые по-прежнему на месте, а чувства былого нет как нет, лишь мучит ощущение, что оно вот-вот возникнет. Вот-вот, но не возникает…

Мой друг, естественно, говорил о кино, по сути дела, он говорил о нем всегда, ему все на свете хотелось экранизировать, перенести на экран, воссоздать на экране — и великую литературу, и сегодняшний вечер.

Вспомнив о наших соседях по столу, я заметил, что обидно видеть красоту в недостойном окружении. Вероятно, глубокомысленное мое соображение прозвучало юношески наивно, поскольку мой друг с необидным снисхождением усмехнулся. И предупредил, что я должен привыкать к этому, еще много раз в жизни мне покажется, что красота достается вовсе не тем людям, которые действительно способны ее оценить. Распространенное заблуждение идеалистов. Упаси тебя Бог страдать по этому поводу, добавил он. Что, в конце концов, мы знаем о красоте, почему уверены, что она нуждается в каком-то особом понимании и поклонении, в осмыслении? Может, ничего подобного ей и не требуется вовсе? Может, ей нужнее обычная житейская польза, застрахованность от неприятностей и мелкой, а потому тем более оскорбительной нехватки?