Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

— Впрочем, — после паузы согласился со мною мой друг, заметив на моем лице обычное разочарование посрамленного романтика, — в главном ты, конечно, прав. Потому хотя бы, что настоящий человек, общаясь с красивой женщиной, непременно желает оказаться достойным ее красоты. Даже если сама она об этом стремлении не подозревает. Или же не придает ему особого значения. Но самое обидное, — немного помолчав, продолжил мой друг, видимо, заново проиграв в воображении недавнюю ситуацию за столом, — самое обидное, что лишь одна категория мужчин неизменно пользуется вниманием женщин. Это подлецы.

Я засмеялся. Из уст моего друга, человека умного и начитанного, который по женской части и сам был не промах, полнейшей неожиданностью звучала такая школьная категоричность, страдающая к тому же по части вкуса. А уж чем-чем, а вкусом своим мой друг не без оснований гордился.

Я внимательно на него посмотрел, подозревая, что он шутит. Лицо его в слабом свете полночных зимних фонарей оставалось совершенно серьезным.

— Подлость, разумеется, в данном случае — понятие относительное, — он как бы чувствовал необходимость уточнения, — мужчина сам по себе может считаться человеком вполне порядочным. Но если женщины безоговорочно его любят, значит, по отношению к ним он все равно поступает подло.

Я вновь не поверил про себя этому наблюдению. Я решил, что мой друг просто-напросто завидует недавнему нашему компаньону по трапезе, не твидовому его пиджаку конечно же, не встрече с министром иностранных дел Хагеррупом, а тому, что с ним вместе пришла такая замечательная девушка. Я так и буркнул. Не служит ли, мол, причиной столь пессимистической вашей философии заурядная ревность к случайному знакомцу?

— Может быть, может быть, — задумчиво произнес мой друг.

В этот день, незаметно перешедший в эту ночь, он поразительно часто со мной соглашался. Мы расстались на безлюдной, вровень с тротуаром засыпанной легчайшим снегом Смоленской площади. Считалось, что каждый из нас на полпути к дому, хотя моему другу было ближе, чем мне, — на Плющиху, где в деревянном доме снимал он угол у человека, которого по цеховому обыкновению, словно дело происходило в каком-либо средневековом городе мастеров, именовал мыловаром.

Некоторое время мы не виделись, настоящая, суровая зима прочно легла с той самой ночи, и всякий раз, пробегая по морозу из университета в редакцию, я с тайным самоуважением думал о том, что мой друг не мерзнет теперь, отчасти благодаря моей предусмотрительной твердости. Ведь именно я настоял на покупке заграничного пальтугана.

Незадолго до Нового года мой друг позвонил мне и в выражениях торжественно-ернических пригласил на вечер в артистическом клубе, затеянный той самой документальной студией, из которой, пересыхая то и дело, струился к нему тоненький финансовый ручеек. «Тебя ждет сюрприз», — на прощанье намекнул мой друг, по-прежнему изысканно, однако уже без насмешки. Я сначала вообразил, что он раздобыл для меня французскую книгу из серии «карманных» изданий либо несколько страничек из какого-нибудь довоенного журнала. Сюрприз, однако, оказался более ошеломительным, хотя ко мне лично столь уж непосредственного отношения не имел. Вместе с моим другом, ожидавшим меня в вестибюле клуба, стояла та самая девушка, с которой мы оказались за одним столом в памятный вечер приобретения пальто. «Это Галя», — отрекомендовал мне ее мой друг и, насладившись вместе с нею изумлением, двумя-тремя намеками, а может, и жестами и даже выражением глаз, дал понять, что за две минувшие недели проявил чудеса предприимчивости и находчивости для того, чтобы отыскать Галю по приметам и ассоциациям в многомиллионной Москве и подружиться с нею. «Тебе действительно не хватало в жизни нового пальто», — не очень-то изысканно пошутил я, но мой друг с удовольствием рассмеялся этой незамысловатой шутке.

Галя была в этот раз и такой, как раньше, и совсем иной — простой, сердечной, естественной в общении, что с девушками, знающими себе цену, случается нечасто. Мой друг, на мой взгляд, чуть-чуть, самую малость суетился по поводу такого счастливого поворота судьбы, но вообще держался молодцом, не злословил, к чему имел слабость, как многие гордецы, был вдохновенен и, естественно, без натуги благороден. И между прочим вопреки высказанному недавно убеждению явно нравился Гале. Именно вдохновением своим и благородством. Она была умная, самое первое впечатление нас не обмануло. И ум ее сказывался по-женски, в способностях как бы не замечать своей красоты и ее действия на окружающих, а также в умении не впадать ни в коей мере в тон роковой красавицы.