Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Наконец мы вышли на улицу. Зима так и не настала, было тепло, слякотно, противно. Сразу же стало ясно, что направимся мы в кафе артистического клуба, куда еще было нам податься?

На пороге перед нами вырос швейцар, знакомый нам отставник внушительной командирской внешности. Я вспомнил о том, что мой друг однажды замечательно сумел его охмурить.

— Поговори, поговори с ним, — взывал я к его режиссерской амбиции. Однако знакомого азартного лукавства не возникало в глазах моего друга.

— Что-то не хочется, — произнес он почти виновато, с тем выражением, с каким признанный душа общества отказывается спеть в компании. Как говорится, не в голосе, что особенного. Но я вновь ощутил озноб на спине. Непримиримость швейцара была смягчена посредством рубля, я в который раз подивился про себя конкретной убедительности денег.

Мы сели за небольшой столик у входа на кухню, мне не нравилось в зале в этот вечер, шум стоял, как в бане, было накурено и как-то разгульно весело. Неприятные лица просвечивали в сигаретном дыму, брыластые, сытые, деловые. И смех звучал взвинченный, хамоватый. Мой друг с его обостренной реакцией на всякую вульгарность поморщился. Но тут же по свойству защитной реакции принял легкомысленный, даже ернический тон, глупо было в атмосфере вертепа рассуждать о серьезном. Так мы и говорили о какой-то ерунде, мололи чепуху, позволяли себе шуточки не самого высокого вкуса. О вчерашней серьезной беседе, о кино и о новых планах не вспоминали даже намеком. Мой друг сказал, что ночью у него болела спина. «Пойди к массажисту», — разливая вино, посоветовал я. «Или к массажистке», — усмехнулся он. «Или к массажистке», — я согласился и вспомнил фразу из веселого романа о том, что в этой специальности одно призвание естественно переходит в другое. «Как, как, — засмеялся мой друг. — Повтори!»

Вместо этого я впервые пригубил свою рюмку. И почти тотчас услышал звон разбиваемого стекла. Я поднял глаза и, холодея от ужаса, увидел, что голова моего друга бессильно лежит на груди. По выражению его глаз было понятно, что он жутко стыдится своего внезапного окаменелого бессилия, ни слова вымолвить, ни пошевелить рукой он был уже не в состоянии. В течение нескольких секунд лицо его сделалось багрово-красным, краснота эта как бы нарастала планомерно, как бы нагнеталась изнутри до нестерпимого предела, за которым в одно мгновенье последовала совершенная бескровная бледность. Все это я видел своими глазами. А зал вокруг шумел, голосил, чокался, хохмил и злословил, сплетничал и восхищался, лобызаясь к тому же время от времени показушными театральными поцелуями.

Занятый собой, своими делами, слухами, успехами и неприятностями, прожектами и флиртом, этот мир не заметил исчезновения моего друга, как не замечал, точнее, не брал в расчет его существования. Зачем же он стремился туда, в эту выморочную действительность, в призрачную эту среду, где тени на полотне значат больше живых людей, со всеми их явными страстями и тайными упованиями. Что его влекло, что толкало? Какая такая неодолимая сила, неотвратимая судьба, которой так отрадно добровольно покоряться?

Уж лучше бы, думал я иной раз в отчаянье и досаде, отступился он от своей проклятой мечты и дал бы волю какому-либо из разнообразных своих талантов. Денег бы заработал, оделся бы по своему вкусу, пожил бы в нормальной квартире с ванной и собственным санузлом, не сокращая своих дней истомившими надеждами, напрасными обольщениями и постоянством обид. Хорошо решать за того, кто сам за себя все решил однажды, раз и навсегда.

…Мой друг так и не поставил ни одного фильма. И даже жизни своей не сумел срежиссировать в соответствии с собственной эстетической программой. Но вот по прошествии лет меня все чаще посещает чувство, что я тем не менее видел на экране какие-то заснятые им сюжеты. Жизнь временами кажется мне драматическими эпизодами из его несуществующих лент. Я все это уже видел, вот что хочется мне крикнуть в момент внезапного поворота, слома судьбы, при виде непомерных и тщетных усилий, в те мгновенья, когда сквозь живописную текучую обыденность нет-нет да и проглянет гибельная истина. Я все это уже видел! Но где?

Мой друг отдал свою жизнь делу, которое этой жертвы не захотело принять. Оно вознаградило и, мне кажется, все чаще вознаграждает людей, не старавшихся доказать ему свою неистовую верность. Так, может, она не так уж и необходима, эта самая верность до гроба? Она даже раздражает своим бескорыстием и энтузиазмом. Вот ведь и женщина уступает нам вовсе не за готовность дежурить под ее окном, точнее, тому из нас, кому такое дежурство и в голову не придет…