Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Тем не менее слухи о том, что Шадров нуждается в отдельной комнате для каких-то своих особых занятий, для работы то ли над диссертацией, то ли над переводами чрезвычайно серьезной книги одного японского парапсихолога, поползли по учреждению. А учреждение представляло собой нечто среднее между институтом и заводом, поэтому высказывались также вполне уважительные предположения, что Шадров задумал устроить себе что-то вроде лаборатории для внеурочных научных изысканий, а может, и мастерскую для вполне законного приработка. Некоторые коллеги давали Шадрову непрошеные, но ценные советы, рекомендовали, например, сойтись по-свойски с каким-нибудь жэковским деятелем из центральных опустевших кварталов, у таких всегда есть на особой примете какое-либо неучтенное нежилое помещение, вполне пригодное, чтобы переоборудовать его в нечто, подобное студии. Ведь «нежилое» — понятие относительное, каких-нибудь пятнадцать-двадцать лет назад эти мансарды и полуподвальные дворницкие были обитаемы до упора.

Шадров пробовал опровергнуть мнение о себе как об искателе площади, но потом, чтобы не разочаровывать советчиков-доброхотов, решил покорно выслушивать их предложения и сопутствующие им случаи из жизни, рассудив предусмотрительно, что вскоре советы иссякнут. И вот тут в столовой к Шадрову подошла некая Наташа Конюшкова, старая его знакомая еще по студенческим годам, молчаливая даже на вид, невезучая одинокая женщина, о которой он достоверно знал только, что живет она в замечательном переулке где-то в районе Красных ворот. Бог знает, сколько лет назад, после какого-то студенческого вечера завалились к ней едва ли не группой и чудом разместились друг у друга на коленях в десятиметровой комнатке, отделенной от коммунальной кухни тонкой перегородкой; кажется, в старое время такие каморки в богатых квартирах выгораживались для кухарок. Осталась в памяти бедность обстановки, заметная даже в те скромные, незаносчивые времена: шаткий стол, тахта, похожая на приютскую койку, жалкая полка с потрепанными книгами на стене… А еще в душевных закоулках по сю пору чудом сохранилось невыразимое и неуловимое чувство подъема, какое ни с того ни с сего вдруг нахлынет в студенческие годы оттого, что впервые румынское вино в чайных чашках, песни неведомого никому поэта из тех, что никогда не звучат по радио, приближение событий и перемен. Может быть, из-за этого туманного, невнятного чувства, которое даже воспоминанием нельзя было назвать, Шадров и выделял иной раз Наташу Конюшкову из толпы вовсе не интересных ему сослуживиц, замотанных жизнью, сумками навьюченных, неотличимых одна от другой, словно пассажирки зимнего утреннего автобуса. Что же касается Наташи, то она, как оказалось, все эти годы не упускала Шадрова из виду. Это выяснилось тотчас же, как только она застенчиво поинтересовалась:

— Тебе нужна квартира?

Шадров замялся и чуть ли не покраснел, ему почему-то представилось, что Наташа, в отличие от практически мыслящих коллег, догадывается об истинных мотивах его нужды.

— Не стесняйся, — ободрила его Наташа, — я ведь знаю, что тебе дома негде работать (откуда она знает?)… Представь себе, мне недавно дали квартиру… Ну вместо той комнаты, в Лялином, ты же помнишь… Жутко далеко, за Отрадным, но вполне приличную. Но я там бываю очень редко. Я теперь большей частью у папы, у него своя квартира, ты же знаешь… (Вроде бы он действительно должен знать?)

Шадров молчал.

— Так я подумала, — сникая, продолжала Наташа, — если тебе необходимо место для работы…

Шадрову сделалось непереносимо стыдно оттого, что в доверчивую Наташину душу запала бог весть каким образом, бог весть как возникшая легенда о какой-то его, вызывающей едва ли не благоговейное почтение работе. Он, однако, не выдал ничем своего смятения, — чему-чему, а уж этому за многие годы собраний, защит, заседаний и бюро неплохо научился.

— Спасибо тебе, Наташа, за заботу, — сказал он тем добродушно-насмешливым и даже, пожалуй, самую малость хамоватым тоном, каким взрослые благодарят детей за услугу и проявленное рвение, — я буду иметь в виду.

Спустя неделю, однако, он вспомнил о предложении однокурсницы без всякого стыда. Замаячила новая возможность, которая, в сущности, давно уже давала о себе знать то намеком, а то вполне определенным обещанием, настал момент, когда откладывать ее на потом значило ее упустить. Шадров же считал, что и без того упустил их слишком много.