Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Когда-то Шадров почти страдал, не в силах уразуметь, чем же так безошибочно берет его приятель, ведь красоте его, понятно, он не придавал значения, зато ему больше, нежели кому-либо другому, заметна была душевная бестрепетность Олега, его плоский и несложный эгоизм. Надо же было перевалить за сорок, чтобы взять в толк, что именно эта глубинная холодность интриговала и манила женщин больше всего. Бог их знает, чем она им представлялась, какою такой сложностью души?

Ныне Шадров мог спросить об этом у своих подруг: такой, как у приятеля, скоропостижности отношений он, конечно, не добился и добиваться не собирался, но все равно женщины как бы мелькали в его жизни наподобие станций, на которых поезд не останавливается. Мог бы спросить, поинтересоваться ради постижения тонкостей сердечной науки, так сказать, спрыгнуть на ходу, плененный чудесным видом, но не интересовался, не спрыгивал. Ему было все равно. Шадров не слишком радовался новым удачам и по поводу сбоев мало огорчался. Так, в течение четверти часа, словно по поводу сорвавшейся приятельской пирушки: делов-то, в конце концов, соберемся в другой раз. Он даже вспоминать перестал о том, что вроде бы совсем недавно, каких-либо десять-двенадцать лет назад, мог поздним вечером выскочить ни с того ни с сего из дому и рвануть на другой конец Москвы, в темный район глухих переулков и осевших, покосившихся купеческих особняков только затем, чтобы различить свет в окне на третьем этаже стоящего в глубине двора бывшего доходного дома. Свет увидеть, рожок дешевого, как говорили в шестидесятых годах «модерного» светильника и больше ничего… Теперь он даже многообещающее знакомство бестрепетно прекращал, если выяснялось, что девушка живет в новом отдаленном районе, куда еще не провели метро.

А попробуй сыскать такую, которая проживала хотя бы в относительном центре да еще в отдельной квартире.

Для романов, а точнее, связей такого рода, скоротечных, необременительных, никого ни к чему всерьез не обязывающих, большой город, известный строгостью своих нравов, не мог предложить ничего нового, кроме придуманного в незапамятные времена и неплохо себя зарекомендовавшего института ключа от чужой квартиры. Постепенное преодоление жилищного кризиса из понятия отчасти символического (какая уж квартира могла быть тридцать лет назад — комната в коммуналке, не более того) превратило этот ключ в предмет вполне конкретный. Хорошо знакомый каждому участнику современного адюльтера. И тем не менее по-прежнему редкий, дефицитный и вожделенный. Что поделаешь, с ростом благосостояния растет и возможность соблазнов…

Вообще-то Шадров не так уж часто был озабочен поисками этого самого пресловутого ключа. И не потому, что имел возможность безбоязненно пользоваться командировками жены, ими-то как раз он в определенном смысле пользоваться избегал, храня семейный свой очаг в нравственной неприкосновенности. Просто поиски пристанища он, вполне в духе современных мужчин, перекладывал на женские плечи.

Кто-то из старших товарищей, проживших интересную мужскую жизнь, наставлял его давным-давно в порыве откровенности: «Дорогой мой, в вопросах приискания места для тайных свиданий вам никогда не следует чрезмерно суетиться. Если женщина этими встречами дорожит, она сама все прекрасно устроит. Лучше вас».

И ведь оказался прав, действительно, устраивали с таким комфортом, с каким сам Шадров никогда бы в жизни не сумел. Что, в конце концов, мог он раздобыть? Захламленную берлогу кого-либо из холостых приятелей, как правило, анахоретов и отшельников, потому что холостяки другого рода, сибариты и гурманы, ключей от своих тщательно устроенных гарсоньер чаще всего не дают. Так вот, женщины ухитрялись получить приют для незаконной любви в самых благопристойных семейных домах, Шадров, бывало, даже терялся, когда попадал в такие налаженные, продуманно обжитые квартиры, прямо-таки завоевателем, оккупантом чувствовал себя в присутствии бабушкиных торжественных портретов, среди детских игрушек под сенью новомодных, стилизованных под старину финских гарнитуров. Господи, в каких только кварталах и домах не случалось ему побывать. И в пятиэтажных, мало чем отличных, по нынешним временам, от бараков, которые некогда тянулись тут, неподалеку от Тимирязевской академии. Запомнилась почему-то одна квартира — совершенно пустая, хозяева подались на БАМ, всю мебель распродали и даже обои зачем-то ободрали, занавесок на окнах тем более не осталось, и это весьма осложняло свидание. И в кооперативном богатом доме, неподалеку от Мосфильма, неведомые хозяева тоже, вероятно, имели к кинематографу какое-то отношение, что угадывалось по афишам не слишком нашумевших фильмов, развешанным в прихожей. И в здании на Садовом кольце, какое строили, надо думать, пленные немцы, поскольку в фасаде его да и в планировке квартир сквозило нечто неуловимо нерусское. В конце концов, сперва развлекавшее Шадрова разнообразие тайных пристанищ начало его утомлять. Из конца в конец пересекать Москву ради быстротечного, не более полутора часов деловитого свидания, — было в этом нечто унизительное и грубое. К тому же напрочь лишенное не ахти какой, но все же по-своему вдохновляющей романтики, какая облагораживает даже такие вот ни на что не претендующие связи. Иногда, болтая с приятелями за рюмкой, Шадров пускался фантазировать на тему о том, как украшает жизнь мужчины наличие хоть крохотной отдельной жилплощади, собственного суверенного угла, в котором можно хоть иногда укрыться от вездесущего распорядка семейной жизни. Самое интересное, что в этот момент Шадров вовсе не имел в виду свои предосудительные радости, совершенно искренне полагая, что сокровенный свой угол нужен ему для каких-то неведомых занятий, которые помогут ему по-настоящему понять себя, для блаженного и плодотворного одиночества, короче, для работы духа. Приятели тем не менее начинали понимающе улыбаться, а наиболее деловые, воодушевившись, тут же предлагали найти и снять квартиру, так сказать, на паях, на кооперативных началах, с точным расписанием пользования. Горячась и волнуясь в предвкушении холостяцкой свободы, они принимались уточнять суммы вероятных расходов, прочие конкретные детали такого найма; в расчете на коллектив из пяти, скажем, человек выходило дешево и сердито. Шадров во время подобной, им самим спровоцированной трепотни как-то сникал и тушевался, мысль о том, что его интимная жизнь может быть регламентирована каким-либо коллективным распорядком, подобным тем, что существовали некогда в коммунальных квартирах, кому и когда убирать места общего пользования, угнетала его. Поэтическая его мечта разбивалась о грубость приятельских планов.