Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Удовлетворенным взглядом человека, которому ничего больше не нужно, он обвел зал и вдруг узнал Ивана Суреновича. Узнал не сразу, хотя Иван Суренович, как всегда, был осанист и добротно, чуть старомодно элегантен. И все же это был совсем не тот человек, с которым месяц назад они пили чай на дачной веранде, на этого человека решительно никто не оборачивался, и никто перед ним не расступался, его могли, пожалуй, и локтями задеть непочтительно, не удостаивая чересчур любезными извинениями. Иван Суренович глядел с обычной своей хитрецой, сощурив и без того небольшие свои глаза, уверенность в себе его не покинула, ноги держали. И тем не менее это был человек, которого не узнавали, к которому очень надо было приглядеться, чтобы его узнать.

«Ну зачем, зачем он пришел, что ему здесь надо? — без стеснения подумал Павел Федорович, чувствуя, как закипает в груди глухая досада. — Что ему с внуками не сидится, в самом деле, или в жэковском товарищеском суде…»

1986

После сорока Шадров вдруг стал нравиться женщинам. Сначала он не осознал этого факта, заметив явное к себе внимание со стороны одной из сослуживиц, в конце концов и прежде такое иногда случалось. И когда другая из мимолетных знакомых с охотой пошла навстречу его не слишком настойчивым ухаживаньям, он вновь не вывел из данной удачи никакого особого правила, повезло так повезло. Потом, однако, начал замечать, что осечек в его реальных и лишь возможных, так сказать, намеком промелькнувших контактах с женщинами почти не бывает. Это было тем более поразительно, что раньше, в молодые свои годы, Шадров никак не мог считаться покорителем сердец. Он считался скорее «страдателем», бытует в мужском кругу одно такое не очень-то лестное определение. Им клеймят тех, кого в высокой поэзии называют рыцарями неразделенной любви, неудачников, которые понапрасну норовят убедить отвергнувшую их возлюбленную свидетельствами бескорыстной преданности, знаками своей не требующей вознаграждения верности. Самое замечательное, что высокое поэтическое определение ничуть не противоречит подловато-низкому: все дело в том, как посмотреть. Теперь же Шадров с любой точки зрения имел право если уж не слыть Дон Жуаном, то, по крайней мере, спокойно и несуетливо знать себе цену. Однажды его как будто озарило: в этом самом спокойствии и крылся секрет его внезапной притягательности для прекрасного пола. А он-то мучился догадками, даже в зеркало смотрелся, как в юности, пытаясь отыскать в своем наизусть знакомом лице какие-то неведомые значительные черты. Внешность его, на беспристрастный собственный взгляд, оставалась, как и была, весьма заурядной, разве что теперь, в отличие от юных лет, его это нимало не огорчало. То есть опять-таки он был спокоен по поводу того, что прежде заставляло его нервничать, страдать, старался переубедить себя или обмануть, что, в сущности, одно и то же. Странно, конечно, если учесть, что воспитанный на книгах Шадров привык считать именно нервность и даже некоторую взвинченность признаками природной незаурядности, странно, что именно преодолев эту самую взвинченность, обратил он на себя благосклонное женское внимание, тут уж одно из двух: либо книжное представление о привлекательности нервных натур устарело, либо незаурядность сама по себе мало кого ныне волнует.

Спокойствие же, точнее, внутреннее равнодушие в сочетании с некоторой отработанной живостью, с так называемым «юмором», что укладывается в знание двух-трех проверенно смешных историй, а также в некую постоянную, как бы скользящую насмешливость над всем и вся, — это как раз те самые черты, которые создают вокруг мужчины интригующую атмосферу. Шадров с удивлением и некоторым стыдом убеждался в этом на собственном опыте. И открывал для себя запоздало прозаическую причину необычайных любовных успехов нескольких своих приятелей, прежде повергавших его своими победами в состояние разочарованности и безволия. Состязаться с ними, слава богу, не приходило ему в голову, но безотчетную и слегка постыдную зависть к ним он благополучно изжил, поскольку понимал теперь механику их воздействия на женские души. Главное — не предъявлять самому себе чрезмерных требований. Разумеется, некоторые из приятелей были, что называется, видными мужчинами, например, давний приятель по институту Олег Шинский, кудрявый красавец с четким профилем то ли греческого воина, то ли одержимого комсомольца двадцатых годов, который во время отпуска на юге коллекционировал девушек, как натуралисты коллекционируют бабочек или каких-нибудь иных насекомых. Впрочем, в отличие от ученых Олег не искал чего-либо неведомого и одною-единственной редкостью плениться был не расположен, его задачу в известном смысле можно было уподобить боевым действиям снайпера, который число сраженных врагов отмечает зарубками на прикладе. Олег гнался более всего за количеством. Сроки его романов даже на морском берегу поражали своей скоротечностью, больше суток не длился ни один.