Анатолий Макаров - Мы и наши возлюбленные

Нонна, с явной брезгливостью обойдя стол и стулья, подошла к окну и распахнула балконную дверь.

— Сто лет не проветривалось, — повела она носом.

Свежесть ранней осени, пошевелив линялыми дешевыми занавесками, проникла в квартиру. Но и она, выветрив нежилую затхлость бедности, окатила его на мгновенье пронзительным ощущением юности, той давней осени, тех полузабытых сентябрей, которые он так любил за возвращение в город, за внезапно налетающие дожди, за легкий скрежет листьев по асфальту, за необъяснимую охоту жить, шататься по улицам, делиться роковыми тайнами и верить, что все только начинается. Шадров даже вздрогнул от мысли, что уже забыл, когда испытывал это чувство в последний раз.

Нонна между тем в холодной кухне, еще менее обжитой, чем комната, надыбала веник и теперь пыталась в обители их любви навести подобие уюта. Подметала, переставляла рассохшиеся стулья, в дальнем углу комнаты обнаружила дешевенький проигрыватель того типа, что выпускались в ранние шестидесятые, и кипу старомодных, недолгоиграющих пластинок примерно того же времени.

— Фу ты, старье какое, — Нонна смахнула с них пыль и принялась рассказывать о том, какую замечательную стереосистему раздобыл ее муж в комиссионке на Садовой. Шадров уже знал, что в подобной ситуации женщины непременно вспоминают о каком-нибудь добром поступке мужа, о памятной его удаче, о способности или даже о милой причуде, тем самым как бы воздают ему должное и внутренне уменьшают нанесенный ему ущерб. Затем, желая и себя не уронить, Нонна поведала Шадрову о том, с каким вкусом отделана ее квартирка, причем самое интересное, что без особых затрат, главным образом ее, Нонниными, стараниями и трудами.

— Я ведь на все руки, и маляр, и дизайнер, — не без гордости призналась Нонна, на этот раз явно намекая на нежелание или неумение мужа возделывать домашний уют, этого тоже следовало ожидать в подобной ситуации, некоей жалобы на мужнину черствость, лень и туманное непонимание, которое бог весть что конкретно означало, но зато оправдывало поиски компенсации.

— А твоя-то подруга хороша, честное слово, — с брезгливостью хозяйственной, надежно устроенной в жизни женщины оглядывая помещение, подвела итог Нонна, — до чего квартиру довела! Хабалка какая-то!

— Не говори так о людях, которых не знаешь, — с неожиданной для самого себя резкостью перебил Нонну Шадров. И тут же почувствовав укол совести, постарался смягчить тон. — Она здесь почти не живет, — рассказал он про Наташу Конюшкову, — она живет у больного отца, с которым была в ссоре двадцать пять лет. Он когда-то ушел от них к другой женщине, и она не могла ему этого простить. Мать простила, а она не могла. Мать ее давно умерла, и все равно она с отцом не разговаривала. Но теперь он овдовел, остался совсем один, и она переступила свою гордыню.

Нонна из всего этого многозначительного рассказа уяснила себе лишь тот факт, что необжитая эта квартира, в сущности, пустует.

— Сдавала бы квартиру, раз сама не живет, — рассудила она хозяйственно. — А то ни себе, ни людям…

— Почему же? — не согласился Шадров. — Насчет себя, действительно, негусто, но людям, как видишь, перепадает… нам, например.

Самая пора была переходить на тот снисходительно-насмешливый тон, каким он всегда общался с женщинами, на которых имел виды, и какой, надо думать, немало способствовал его на них влиянию. В последние годы он свыкся с этой юмористически нахальной манерой разговаривать, как профессионал сживается с орудием своего труда или производства. Однако сегодня эта интонация, которую он то ли перенял у своего приятеля Олега Шинского, то ли сам в себе выработал путем постоянной практики, как-то не давалась ему, ускользала да и только. Чтобы выбраться на благополучно накатанную колею, Шадров извлек из дипломатического чемоданчика «атташе», давно ставшего расхожей принадлежностью вовсе не мидовских, а самых что ни на есть коммунхозовских Джеймсов Бондов, ритуальную бутылку шампанского. Нонна разыскала на кухне подходящую случаю посуду: дешевый фужер общепитовского стандарта и граненый стакан. Здешняя безалаберная нищета ее уже, кажется, забавляла. Все, что она здесь находила, оказывалось ниже того чрезвычайно низкого уровня, какой она установила этому дому. Бутылку Шадров откупорил мастерски, этому он обучился, слава богу, изображая перед дамами иронически элегантного официанта старой школы.

Они чокнулись со значением и выпили, теперь следовало ожидать сладостного воодушевления, вызванного легким хмелем и ожидаемой интимностью. Нонну оно вроде бы, мало-помалу охватило, она засмеялась заливисто, не дожидаясь каких-либо остроумных и рискованных шуток, и старалась раздразнить Шадрова лукавыми взглядами. За окном почти стемнело, и настольная лампа под картонным прожженным сбоку абажуром создала в комнате иллюзию несуществующего уюта. Во всяком случае, нехитрый скарб, не попадая в золотистый круг света, потонул в темноте. Шадров подумал, что запоздание порыва объясняется его бездействием, он совсем было собрался переменить позу, как в дверях послышался отчетливый скрежет повернутого в скважине ключа.