Гарий Немченко - Отец

Конечно, многое тут зависело и от характера старика, я не спорю. Но представьте себе, что лучше. Или подойти к пареньку-монтажнику и скучным голосом сказать, что то-то и то-то он делает не так. Кроме всего прочего, я не очень-то убежден, что он вас тут же послушает. И другое дело — метод Травушкина, когда он начинает как будто очень издалека:

— А что это вы, мой юный друг, каску надели?

— Как это — ругают же!

— А почему ругают?

— Да вдруг что на голову?

— Гм… а если на руку?

— Ну ты, батя, даешь: рука или голова?

— А не все равно? Я как погляжу, для некоторых это почти одно и то же. Может и вы, мой юный друг, тоже не головою думали, а чем другим: кто же эту простую штуку делает так, как вы?

И парень потом еще долго будет смотреть Травушкину вслед. И все запомнит.

А может, это я задним числом хочу не только во всем разобраться, но и оправдать Травушкина?

И на самом деле, куда больше правы те, кто убежденно заявлял: уж если старый куратор так упорно ищет приключений на свою голову, то в конце-то концов непременно «достукается»…

Расскажу об Инагрудском.

Помните, я говорил, что в каждой бригаде, как правило, есть человек, который охотнее других торопится занять очередь в столовой? Так вот он как раз из таких, а чтобы к вопросам общественного питания больше не возвращаться, скажу сразу, что жена его работала в столовой на промплощадке кассиром, и, когда Петя Инагрудский ставил перед нею полный поднос и небрежно бросал на пластмассовую тарелку непременный бумажный рубль, она ему под видом сдачи каждый раз исправно возвращала этот рубль мелочью…

Припоминаю, во времена моего, прямо сказать, не очень обеспеченного послевоенного детства ходила среди мальчишек легенда о неразменном рубле, который якобы можно заполучить у черта, если ровно в двенадцать часов ночи на пустынном перекрестке протянуть ему в мешке черного кота. Такой рубль всегда останется у тебя в кармане, сколько бы ты его ни отдавал… Но тогда мы имели о чертовщине слишком отдаленное представление и наивно полагали, что этот рубль должен быть на всю жизнь один и тот же, и, жалкие формалисты, пожалуй, не поверили бы, что на самом-то деле он, оказывается, должен постоянно переходить из одного состояния в другое…

Речь, однако же, не о том.

Когда Толик-безотказный стал бригадиром, то чуть ли не первым делом он освободил Инагрудского от его не очень обременительной обязанности занимать очередь. Этот не столь драматический факт Петя воспринял как личную обиду в частности и как посягательство на права трудового человека, если смотреть пошире, а потому решил Толику не поддаваться, а бороться против него, всем прочим методам предпочтя итальянскую забастовку, когда он делал вид, что работает, а на самом деле ни к чему не притрагивался.

Ради справедливости надо сказать, что этот метод Инагрудский в совершенстве освоил уже давно, но раньше пользовался им в основном бессознательно, зато теперь, подогретый обидою, довел свой немой протест до такого совершенства, что чаша терпения в бригаде у Чумакова переполнилась.

— Только и того, что чихает! — жаловались бригадиру бетонщики. — Но на план-то нам это не идет!

Тут надо сказать, что Петя Инагрудский не курил, берег здоровье, но табачком баловался — нюхал. Кто его знает, у кого он перенял себе такую привычку, однако на протяжении многих лет оставался ей верен беззаветно, и увлечению своему отдавался он истово — на то, как Петя нюхает табак, приходили смотреть не только из соседних бригад, но и из других управлений.

С утра он доставал из кисета и закладывал то в одну, то в другую ноздрю только маленькие понюшки, как будто всего лишь готовился к главному своему выступлению. Начиналось оно после обеда, когда все уже потихоньку приступали к работе. В это время Петя устраивался где-нибудь поудобней, доставал из кармана кожаный кисет и в предвкушении удовольствия громко крякал. Потом он брал щепотку побольше, запрокидывал голову, и тут раздавался такой глубокий нутряной звук, словно зелье свое втягивал Петя не в нос, но куда-то значительно глубже… Уже после окончания процедуры Инагрудский многозначительно констатировал, куда именно этот табак достает, но то, конечно, была неостроумная шутка, и приводить ее по вполне понятным причинам я не стану.

Итак, Петя с глухим гулом втягивал табак, потом гул этот прекращался, на несколько секунд наступала глубокая тишина, и вдруг ее взрывало такое громоподобное «апчхи!», что издалека звук этот запросто можно было перепутать с ударом копровой бабы.