Дмитрий Стахов - Сон в начале века

— Я знаю, кто ты!

Витя затянулся, и то ли от звуков родной речи, то ли от слишком глубокой затяжки все вокруг начало приобретать туманные очертания. В носу закололо, Витя чихнул, туман на мгновение рассеялся, но потом наполз вновь, начал густеть.

— Я — ласковая, — медленно ворочая языком, произнес Витя. — Мне все говорят, что я равнодушная, но я ласковая... — он помолчал, сделал еще несколько затяжек и ему захотелось раскрыть душу перед этим персо-индусо-евреем.

— Равнодушной быть легко, — сказал Витя. — Равнодушие — проще простого. Под равнодушную можно косить, и никто тебя не раскроет. А вот ласковость не подделаешь. Тут сразу видно откуда что. По движению пальца. Языка, — он посмотрел на посетителя из-под полуопущенных век: посетитель слушал внимательно, с легкой вежливой улыбкой. — Бедер... Ласковость — вторая натура. С нею надо родиться, ее не купишь, не найдешь... Она в тебе — с рождения. Или — да, или — нет...

Витя докурил сигарету до конца. То, что находилось от него метрах в трех-четырех, крутилось по часовой стрелке, то, что было дальше — против. Только столик, за которым Витя сидел вместе с новым посетителем, оставался на месте. Посетитель пил неразбавленный скотч, смотрел на Витю большими печальными глазами персо-индусо-еврея. Витя сам взял из пачки сигарету, воткнул ее в угол рта. Огонь зажигалки заставил зажмуриться. Витя прикурил, затянулся. Взаимовращение окружающего убыстрилось.

— Потанцуем? — спросил Витя, а уже стоял на ногах, сжимаемый крепкими руками посетителя.

Грохнула музыка. Запиликали скрипки. Что-то венское, романтическое взорвалось в малайзийском притоне с девочками, порошками и травками. Витя запрокинул голову. Он был готов и...

...и очнулся в маленькой комнате, оттого, что за окном две вороны о чем-то хрипло спорили, когтили скользкий подоконник. В оконное стекло бился мелкий снег. Витя повернулся на бок и стошнил прямо в загодя поставленный возле его дивана тазик. Голова болела. Поднять свинцовые веки было трудно, поэтому Витя видел все в тумане, но окружающее хотя бы стояло на месте. И тогда начало прорастать необычайное, абсолютно забытое ощущение внизу живота. Сбросив с губ длинную нить тягучей слюны, Витя откинулся на жесткую подушку, повел рукой вниз и обхватил эректированный член. Член-богатырь. Член высоко поднимал одеяло. «Кто это со мной лежит?» — подумал Витя, но отклик члена от движения его руки заставил покрыться липким потом: это был его член! Витя сжал сильнее, повел рукой вниз, потом вверх. «Не может быть!» — почти сказал он, продолжая двигать рукой, быстрее и быстрее. Пелена упала с его глаз. Рык начал зреть в его глотке. Рука уже не двигалась, а билась, словно рука эпилептика, он крутил головой, сучил ногами. Одеяло слетело на пол, открылись шлюзы, Витя кончил, а в комнату зашел индусо-персо-еврей, тот посетитель, с которым Витя так самозабвенно начал танцевать свой последний танец.

— С возвращением! — сказал он Вите.

— Спасибо... — прорычал Витя.

Витин освободитель протянул было руку для рукопожатия, но потом завел ее за спину.

— Виктор, — сказал Витя, свою руку вытирая о простыню.

— Очень приятно! — сказал освободитель.

— Где мы?

— Приморский край...

Витя не спрашивал, как удалось выбраться из шалмана, как удалось преодолеть границы. Его занимал процесс возвращения в состояние мужчины, который, в отличие от противоположного, был пережит значительно менее драматически. Не было срывов, истерик, не было попыток осознать происходящее ни со стороны, ни изнутри. Витя был целен, целеустремлен, почти весь день эрекция не оставляла его: изливаясь, он получал всего лишь небольшую передышку. Он метался по комнате зверем, пока вечером освободитель не привел ему пышную блондинку с маленьким припудренным носиком. Тут уж Витя оторвался! Пот, слизь и слезы. Ранним утром ставшая меньше ростом блондинка шмыгнула в открытую освободителем дверь. Но Витя даже не посмотрел ей вслед: он затягивал пояс, повязывал галстук: они с освободителем спешили на самолет.

За несколько месяцев Витиного отсутствия изменилось многое. Трясоумов, с трудом переживший Витино исчезновение, как он думал — Витину гибель, постарел, опустился, практически отошел от дел. Теперь всем заправлял перебравшийся в Москву Потатушкин. И не просто перебравшийся, а поселившийся в том же доме, что и осиротевшие Витины родители. Живя в соседнем подъезде, Потатушкин не оставлял Трясоумовых вниманием, но горе их было безмерным, печаль их была бездонна.