Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

Все, с кем Фортуны дожидались грузовика, все, с кем работали, были чернокожие. В первый день, увидев столько черных лиц, Стелла чуть в обморок не хлопнулась. Ни она, ни мать, ни сестра с братом и в грузовик бы не сели, если бы не дядюшка Вито.

– Не пяльтесь на них, не лезьте к ним, тогда и они вас не обидят, – увещевал Вито. – Джо, сынок, ты уже взрослый; если что, защитишь матушку и сестер, так ведь?

– Так, – отвечал Джузеппе. Впрочем, на него особо не рассчитывали. По-мальчишески тощий в свои семнадцать, Джузеппе едва ли годился в защитники.

К счастью, среди поденщиков преобладали женщины. Это успокаивало. От чернокожих мужчин предостерегал Антонио. Заботься он о том, чтобы добродетели жены и дочерей ничто не угрожало, он бы их на плантацию вовсе не отправил, с горечью думала Стелла. А поденщицы оказались ничего, дружелюбные. Заговаривали с Ассунтой, со Стеллой, с Тиной. Почти все они были с Ямайки – это такой остров, и жарища там похлеще, чем в Коннектикуте в разгар лета.

– Вы тоже сдавали тест на гражданство? – спросила Стелла двух работниц (их имен она не знала). Стелла, стараниями тетушки Филомены, уже сносно объяснялась по-английски.

Женщины покачали головами. Нет, они приехали в Америку лишь на сезон сбора табачных листьев. Кончится сезон – вернутся на свой знойный остров.

– Там наш дом, мы его любим.

На мгновение Стелла позволила себе помечтать, как тоже отправится в Иеволи, едва покончит с табаком.

– Зачем же вы приехали, если все равно уедете?

Женщины рассмеялись.

– Как и ты, милая, – деньги зарабатывать, – объяснила та, что была помоложе и потоньше.

Кстати, о деньгах. За день работы каждому полагалось шестьдесят центов. Два четвертака и один гривенник. Бригадир расплачивался вечером, когда работники усаживались в кузов. Дядюшка Вито предупредил: держите ухо востро, в Хартфорде после захода солнца шпана так и шныряет. Поэтому Фортуны, высадившись на Фармингтон-авеню, чуть ли не бегом бежали домой, по сторонам не глядели. Оказавшись в безопасности собственной кухни, они складывали выручку в консервную банку из-под бобов, которую Ассунта держала на полочке, рядом с фотографией Стеллы Первой. Затем Стелла высыпала всю мелочь и пересчитывала ее, черточками на бумажке отмечая каждый доллар. После пересчета и деньги, и бумажка снова отправлялись в «бобовый банк». Стелла нарочно держала банку на виду – чтобы близких вдохновлять; и нарочно записывала каждую сумму – чтобы Джузеппе, или по-американски Джо, не отсыпал себе мелочи на сласти или курево.

Каждую пятницу после ужина Стелла с Тиной сортировали недельный заработок по достоинству монет. Четвертаки отдельно, гривенники отдельно. Сорок четвертаков – десять долларов; в неделю, как правило, столько и набегало. Гривенники составляли червонец пореже – лишь каждые две недели. По субботам Стелла, Тина и Джузеппе ехали на плантацию, Ассунта же в этот день занималась домашними делами и шла в банк, чтобы положить деньги на накопительный счет.

Весь процесс может показаться утомительным и даже унизительным: задыхаешься под тентом, потеешь, по грошику копишь на дом, который отец уже должен был приобрести. Однако Стелла не унывала. Звон монет в жестяной банке, с каждым днем тяжелевшей, бренчавшей все глуше, – этот звон стал для Стеллы сладкой музыкой. Ассунта с детьми скоро купят дом. Они – как солдатики крошечной армии, со своим не шибко опытным, но харизматичным генералом. Они делают общее дело.

Табачный сезон занимал четыре месяца. С начала сентября работы прекратились. Снова Стелла и Тина были заперты в тесной квартире.

В довершение несчастий, до Хартфорда наконец добралась печальная весть. Умерла nonna Мария. Пришла эта весть от Эгидио, младшего брата Антонио. Вообще-то он писал с целью сообщить, что эмигрирует в Австралию, а заодно уже выразил и соболезнования. Должно быть, со смерти Марии минуло несколько месяцев, но тетя Виолетта не потрудилась уведомить Ассунту.

Нетрудно представить состояние Ассунты. Новость ее подкосила. Покидая Иеволи, Ассунта была уверена, что подписывает матери смертный приговор; и вот пожалуйста, худшие предчувствия оправдались. Нет и не будет ей теперь прощенья. Кто и виноват, если не она? Ассунта то каменела в безмолвии, то рыдала, то впадала в истерику. От горя она даже про страх перед мужем забыла. На Тони сыпалась брань: он вырвал Ассунту из родной среды, притом в самое неподходящее время, когда в ней нуждалась слепая матушка. Антонио пробовал бить Ассунту – она только пуще бушевала. Снизу стучали соседи: мол, ссорьтесь потише. Соседка по лестничной площадке, дама с узлом белокурых волос, появилась у Фортунов на пороге, вооруженная скалкой, и сообщила, что будет весьма признательна, если «макаронники» дадут ей передышку от шума. Ассунта даже не расслышала слова «макаронники», зато его отлично расслышал Антонио и, ясно, не подобрел, а совсем наоборот.