Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

Неужели вот так это и произойдет – в полутемной кухне? Быть не может. Глупая, наиглупейшая смерть. После всего, что пережила Стелла, ее прикончит куриная кость?

Слюна текла по подбородку, капала на руки, на столешницу. Стелла боролась. Хватала ускользающий воздух. Бесполезно. В глазах потемнело. Она сползла на пол. Стоя на коленях, низко нагнувшись, колотила себя кулаком в грудь. Почувствовала, как смещается проклятая кость. Но облегчения это не принесло.

Стелла подумала о матери. Ассунта рано умерла, в шестьдесят девять; она, Стелла, получается, умрет гораздо раньше? Перед мысленным взором возник образ Маристеллы. Вот оно, последнее проклятие, последняя попытка покойной сестры. Призрак таки добрался до Стеллы. В эти последние минуты она думала не о муже и не о детях; она позабыла про отца, сломавшего ей жизнь и продолжавшего ломать другие жизни. Нет, перед Стеллой горели темной пустотой глазенки мертвой девочки. Душащая боль, отчаянная борьба за жизнь всего организма, пожар в кровеносных сосудах не затуманили Стеллиных мыслей, и она повторяла про себя: «Не верю, нет, не верю! Ты до такого не опустишься. Вспомни свои былые ухищрения; неужто после них ты падешь столь низко – умертвишь меня куриной костью?»

От биения крови, лишенной кислорода, Стелле заложило уши. Корчась на плиточном полу, она не слышала, как Тина дубасит в дверь, как зовет ее по имени. Несколькими минутами раньше Тина заметила: в доме номер 3 не горит свет. Это показалось подозрительным.

Комментарий сестры насчет материнства уязвил Тину до глубины души. Хорошо бы, думала она, пережить с обидой ночь, чтобы назавтра устроить со Стеллой родственную пикировку. Ведь и Стелла далеко не идеальна; надо только припомнить и внятно перечислить ее недостатки. Трое младших племянников, ища спасения от жары, улеглись в Тининой гостиной, да и заснули под вечерние новости. Тина могла бы укрыть мальчиков пледами и спокойненько просидеть вечер в кухне вместе с Рокко, который пристрастился к раскладыванию пасьянсов. Однако очень уж несправедлива была сегодня Стелла; Тина не стерпит, она пойдет к сестре немедленно, она ей выскажет…

Несколько минут Тина впустую трезвонила у парадной двери. Потом догадалась: отпустила кнопку звонка, прислушалась. Жужжал новостями телевизор, но сквозь эти звуки Тина уловила глухой стук. Обежав дом, она с черного хода вломилась прямо в кухню. О приеме Геймлиха Тина не ведала, зато умела работать кулаками и обладала бычьей силищей – в Антонио уродилась. А главное – Тина не растерялась. У нее и мысли не мелькнуло, что она неправильно будет действовать. Короче, Тина принялась бить Стеллу в грудь. Несколько ударов под дых – и куриная кость вылетела из Стеллиного горла.

Лежа животом на кухонной раковине, Стелла делала трудные вдохи-выдохи. Зубы были синевато-лилового оттенка – их окрасило виноградное вино.

– Тина, – простонала Стелла. – Тина, я чуть не умерла.

– Знаю. Давненько этого с тобой не случалось.

Разумеется, пассаж, прямо сейчас ожидающий читателя, не претендует на истинность. Это чистой воды фантазия. Сама я в призраков не верю и уж точно не рассчитываю, что в них поверит читатель. И все-таки прошу набраться терпения и допустить, что по смерти маленькой девочки кое-что осталось, некий, так сказать, осадок. Не может ли этот «осадок» – материальный или существующий лишь в материнском воображении – преследовать осиротевшую мать? Пойдем дальше, будем смелее – назовем «осадок» более привычным словом – «призрак»; предположим, что он никуда не улетел, остался, незримый, со скорбящей матерью; что, бесплотный, жаждет прильнуть к мягкой и теплой материнской груди. Не изноется ли крошечное слабое сердечко, когда мать, вроде бы безутешная, заменит свою первую девочку – второй; даст ей то же имя, изольет на нее ласки, которых не успело вкусить первое дитя, и станет уповать на эту, вторую, со всем материнским жаром? Пусть читатель задумается, каково оно – умереть задолго до срока и наблюдать, как все, предназначенное тебе в жизни, получает сестра, носящая твое имя, сестра, чьи совершенства лишь подчеркивают, что сама ты была черновой версией?

Я не прошу читателя поверить в призраков или бессмертные души, которым отказано в райском блаженстве за то, что они не смирились с горем или суть одержимы завистью; о нет, я не прошу верить в это, поскольку сама не забиваю этим голову. Но вдруг сила человеческой веры способна вдыхать жизнь даже в образы и понятия, на веру принятые? Вдруг напитанные нашей верой, воображаемые сущности обретают над нами власть, а следом за властью – и самую жизнь? Ибо что есть вера, если не жажда верить?