Джульет Греймс - Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны [litres]

Глядя на резные листья, Стелла думала: двор словно перенесли в Коннектикут прямо из Иеволи, с горного склона. Они с Кармело родились и выросли в разных регионах Италии, но здесь, в Штатах, едва ли кто отыщет различия в их прошлом.

Да, коннектикутская зима слишком холодна, а коннектикутское лето – слишком влажно; и все-таки, когда выпадал в июне солнечный денек, Стелла, игнорируя клещей, ложилась в траву. Листья на просвет были лаймового оттенка, и при известном старании Стелле удавалось вообразить, будто она вернулась домой.

Следующие пятьдесят лет Кармело и Тина, работая каждый в своем саду, перекрикивались:

– Нет у тебя лишних бечевок – стебли подвязать?

– Как там мой Фредди – хорошо лужайку косил, не филонил?

– Не починили еще Стеллин пылесос?

– Не хочешь заскочить – по стаканчику пропустим?

Когда у Стеллы помутился рассудок, она, заодно с живой изгородью, уничтожила и крыжовник, и виноградые лозы, и даже чудесное инжирное дерево, которое, между прочим, вымахало на пятнадцать футов в высоту.

В августе пятьдесят пятого на своих кривеньких ножках с шишковатыми коленками пошел в детский сад Томми. Опыт был ужасен. Томми, хилый, тщедушненький, не мог толком ни бегать, ни бросать мяч. Последнему не научил его отец, сам отродясь не игравший с мячом. Мало того: Томми ни слова не понимал по-английски. В семье ведь говорили только на итальянском. Не просто недомерок, а недомерок без языка – чего уж хуже? Попробуй займи приличное место в сообществе с такими-то характеристиками.

Словом, Томми, как старшему сыну родителей-иммигрантов, пришлось тяжелее всех. Когда, год спустя, настала очередь Нино, дела обстояли уже не настолько фатально. По крайней мере, Нино был в садике не один, а с братом. Что касается Берни, она за два года до своего срока наслушалась английский слов и от Томми с Нино, и из телевизора, которым Маглиери успели обзавестись. Ни с садиком, ни со школой проблем у нее не возникло.

В октябре пятьдесят пятого родился Федерико. Сестра Кармело с мужем приехала на поезде из Монреаля, чтобы крестить малыша.

Из всех Стеллиных сыновей Фредди вырос самым красивым – чего стоили (пока не вылезли) его черные блестящие волосы; чего стоили глаза в форме перевернутых полумесяцев – знаменитый разрез, Ассунтино наследство, достояние семейства Маскаро; правда, Фредди из-за них япошкой дразнили. От отца он получил музыкальность и позднее даже стал ведущим вокалистом местного ансамбля.

Есть версия, что Стеллино помешательство стартовало именно на Фредди, пятом ребенке. С его появлением закончилось время, когда Стелла воспринимала своих сыновей как отдельных личностей. Отныне они слились для нее в одно целое. Четверых она бы вынесла, но пятеро – нет, это перебор. Когда старшие доросли до отроческих лет, у них уже и имя было общее – «ТоммиНиноГайФредди!». Да, вот так, с восклицательно-повелительной интонацией. Берни стояла особняком – этакая принцесса среди разбойников.

Далее последовал Никола, или Никки. Он родился в августе 1956-го, менее чем через год после Фредди. Стелла пять с лишним месяцев вообще не подозревала, что беременна. Привыкла в утренней тошноте за последние восемь лет, путала ее с похмельным синдромом. Остро встал вопрос о крестных родителях. Вроде всех знакомых задействовали. Пришлось опять обращаться к Тине и Рокко. А они как раз путешествовали по Италии. Поездка была в честь десятой годовщины их брака; планировалась, еще когда Никки и во сне Стелле не снился. Словом, супруги Маглиери решили: Господь поймет и простит такую задержку с крещением, и стали терпеливо дожидаться, когда вернутся будущие крестные родители.

К счастью, Ассунта и Антонио к тому времени переехали на соседнюю улицу. Ассунта по-прежнему гнула спину на табачной плантации, но в те дни, когда ей нездоровилось, пропускала работу и шла к Стелле – помогать с двумя малышами. Таким образом, негатив от близости к отцу нивелировался тем, что всегда была на подхвате мать. Иначе Стелла совсем бы пропала.

Лишь два сына Кармело унаследовали его ясные синие глаза, и одним из этих сыновей был Никки. Он же уродился и самым жалостливым. Сколько раз Стелла ловила Никки, когда он бочком двигал к лестнице, а курточку на его груди подозрительно оттопыривал живой комок. Стелла мчалась за сыном, барабанила в дверь, кричала: «Кого опять притащил?» Лучше так, чем обнаружить у Никки в постели окровавленную белку, спасенную из кошачьих когтей, или наткнуться на зеленого змееныша, колечком свернувшегося в ванне. Слишком нежный для этого мира, Никки, повзрослев, стал затворником. Окопался в спальне, из которой давно съехали братья; днями таращился в телевизор, а ходил лишь в больницу – за страшными диагнозами, чтобы медицинского пособия хватало на травку с виноградной содовой.