Тимур Максютов - Зеркальные числа [сборник litres]

Да, мой старикашка. Я вовсе не «юнга» и не «кадет». Хотя пока и не командор. Я – лейтенант разведки.

Ты должен был сплотить Парис и превратить его в верную провинцию Империи. И ты сделал это. В смысле – первую часть. Чем станет Парис после, ты все равно решишь сам. И я заведомо с тобой согласна.

Ты хочешь, чтобы я извинилась за свою работу? «Хрен тебе в грызло» (копирайт Денис Крюков), старикашка. Это служба. У тебя – своя, у меня – своя.

Я сожалею только об одном: что не раздела тебя в каком- нибудь темном уголочке. Вы, мальчики, такие трусишки. И не важно, прыщавые мальчики или седые.

Прощай, командор.

И прости.

Я не знаю, где «Призрак» – прорвался через «Квадрат» домой или болтается рядом, подглядывая за нами.

Я не знаю, когда прилетят корабли с Земли. И прилетят ли вообще. Но если это случится – их встречу я.

Я, ревизор четвертой категории, командор боевого флота в отставке, а теперь – глава Свободного Париса, ничего не забыл. Я никогда не прощу им, что меня использовали втемную, как какую-нибудь шестеренку. Если мне попадется Чугунный, то я ему попорчу кристаллическую решетку. А Толика Бермана…

Толика я, пожалуй, прощу. И не в честь общих воспоминаний юности. «Призрак», изображавший чужаков, заставил Парис сплотиться против общего врага, стать единым и независимым. Хотя они рассчитывали на другое.

В Зале Памяти, рядом с одинокой березой, поставили памятник Александре, единственной погибшей в той битве. Они хотели соорудить пятиметровый монумент мужеподобной валькирии в боевом скафандре и с бластером наперевес.

Я не дал.

Бритая наголо бронзовая Сашка сидит, забравшись в пилотное кресло с ногами. Греет руки кофейной кружкой и смотрит на звезды.

Звезды живы, пока есть тот, кто видит их свет.

Мы с семьей приезжали в Тамирну каждое лето.

Мать обожала прозрачный золотистый свет и сочетания цветов Тамирны – искрящийся аквамарин моря, нежность солнца на бархатной зелени холмов, уютную бурость старинных черепиц, мягкую белизну камня.

Отцу нравилась вкусная и обильная еда – в заливе Тамирны ловилась жирная рыба и щедро родился морской виноград, хрустящий и пряно-соленый прямо с поднятой из воды ветки, истекающий прозрачным пряным соком, будучи запеченным на углях. Корчмари Тамирны варили крепкое ароматное пиво, особый сорт на воде из древних каменных опреснителей, что также привлекало моего отца, и так год за годом наша семья выбирала проводить двухнедельный отпуск именно здесь.

По странному свойству разума запоминать последний из опытов, будто оборачивая исписанные листы памяти в крепкую обложку из того, что испытано в конце – ярче всего я помню наше последнее лето в Тамирне, мне тогда было одиннадцать лет. Мои семилетние сестры вредничали, воровали сладости и говорили между собою на странном своем, птичьем близнецовом языке. Мама надевала соломенную шляпу с огромными полями, чтобы не загореть, стоя с мольбертом на солнцепеке. Мы возвращались с прогулки, спускаясь с зеленого холма вдоль белого русла опреснителя огромными великанскими шагами, земля билась в пятки и тут же тянула дальше, продолжать бег, не останавливаться, пока не обежишь ее всю, огромную, щедрую, теплую. Отец подкрадывался к маме, поднимал ее на руки и кружил, смеясь в густые усы, а она смеялась, размахивала кисточкой с каплей изумрудной зелени на конце, и мы смеялись – без особых поводов, просто от счастья и солнца. Щурясь от жидкого света на воде, мы поднимали из моря скользкие ветки, тяжелые от созревших ярко-алых ягод винограда – будто кто-то забрызгал мохнатую зелень каплями крови. Двухэтажный съемный дом пах кипарисом, водорослями, мятой и старым деревом. С его скрипучей веранды было видно далекий лес, горы и Дом-на-Утесе – высокий, асимметричный, с резным балконом и антрацитово-черной черепицей над белизной стен.

– Говорят, там испокон веку живет семейство ведьм, – сказала Аделька, ради возможности пощекотать мое воображение переходя с птичьего языка на человечий. – Им оттуда виден весь город, каждый уголок.

– Триста лет там рождаются одни только девочки, – подхватила Дора, глядя мне в лицо большими темными глазами. – А если вдруг какой случайный мальчик… его живьем закапывают в саду. А если какой мужчина полюбит ведьму, то и он навсегда там остается…

Сестры, зловеще хохоча, убежали на пляж, а я принес из своей комнаты недавно подаренную отцом настоящую армейскую подзорку, залег в гамаке и уставился вверх. Разобравшись, какие колесики и винты отвечают за резкость, я с интересом разглядывал деревья в саду, старинную каменную кладку, склоку на крыше двух живописных ворон – одна была с зелеными подкрыльями, вторая – с красными. Над трубой водосбора сидела большая рыжая кошка и задумчиво заглядывала внутрь. А на узком балконе под самой крышей стояла девочка лет шести и смотрела прямо на меня, будто бы могла меня видеть. У нее были очень светлые кудрявые волосы, круглые щеки и белое платье с цветами. Девочка прищурилась в небо – и на перила балкона к ней слетел небольшой гладкий коршун, из тех, что не приручаются, а в неволе, потеряв надежду освободиться, расклевывают себе грудь и вырывают сердце. Девочка наклонилась к коршуну и послушала его, кивая головой, потом почесала пальчиком под клювом и тот улетел. Я смотрел, разинув рот. Девочка зевнула и вдруг помахала мне рукой, хотя между нашими домами было фурлонгов шесть, а то и все восемь. От неожиданности я выпал из гамака, тут же поднялся, сложил пальцы обеих рук в отводящий колдовство жест, подобрал подзорку и, хромая, но старясь не бежать, удалился в дом. Сердце мое сжималось от тревоги, предчувствия чего-то большого и сложного, к чему я совсем не был готов.