Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Ты попрощался с Пыжовым? — спросил Шубин. — Представляю, как это было трогательно.

— Мы оба плакали, — сообщил я другу. — Он от злобы, я от ненависти.

— Он тебя не оценил. На твое место придет какая-нибудь тетка с пединститутом, которая покажет ему кузькину мать. Что ты сказал ему на прощанье? Чем порадовал?

— Я оставил ему стихи на столе: «Твой постыдный конец Я предвижу заранее: Ты живешь как подлец И умрешь как засранец».

— Нехорошо, Женя! — укорила Таня. — Зачем ты такой злой?

— Не могу удержаться. Право мести, между прочим, признается священным даже Библией.

— Не сердись на него, старик! — Володя слегка обнял меня за плечи. — Этот мелкий чиновник суетен и жалок, только не сознает этого. Поверь, не он и не Мишаков с Молотковым определяют лицо этого города. Они сами по себе, а городок сам по себе. Кстати, как тут собаки брехают благозвучно! Как хорошо соловушки поют по речке Панковке!

— И какая восхитительная грязь на улицах! — добавила Рита.

Мы засмеялись, а жених с невестой отчего-то вдруг заплакали разом. Что-то не поделили. Женщины принялись их утешать, а наш мужской разговор принял еще более задушевный характер.

— Давай попрощаемся по-писательски, — предложил Володя. — А именно: я хочу подарить тебе начало романа. С тем чтобы ты его продолжил и закончил — и прославился. Можешь в ответ поступить подобным же образом. Один негодяй говорил, что такое бывает между писателями.

— Неужели ты готов расстаться с Горушкой Склянниковым? Неужели ты настолько щедр?

— Старик, я застолбил эту тему для себя, как золотоискатель участок золотоносного ручья. А тебе предназначен другой участок, ничуть не беднее, а даже перспективнее.

Что мог предложить я? Признаться, у меня было начало то ли рассказа, то ли повести, то ли романа… Я еще не знал, что это будет, просто увлекся картиной, началом какого-то действия…

«Дорогу от завода к общежитию, пожалуй, можно было пройти с закрытыми глазами.

Вот как выйдешь из проходной — все сильнее и сильнее запахнет хлебом: пекарня!.. Растает хлебный аромат — ветерок вдруг обдаст тебя ванильной пылью: кондитерская фабрика на пути. А у моста через речку, где троллейбусы делают разворот, въезжая на улицу Подгорную — дрожжевой завод, тут хоть нос зажимай. «Благоухание» дрожжевого завода перебьет родная столовая, что уже возле общежития: из открытой форточки с гудящим вентилятором вырывается на улицу воздух, насыщенный пара́ми горохового супа «с головизной» и жареных котлет.

Маленькое общежитие, окруженное блочными пятиэтажками, было похоже на согбенного старца в толпе молодых и здоровых людей; как у человека, доживающего последние дни, у деревянного дома на улице Подгорной постепенно отказывались служить составляющие его части: уже никто не жил на нижнем этаже и никто не выходил на балкон, что так живописно покривился над парадным крыльцом; а у самого крыльца прогнили и осели щербатые ступени.

В коридоре нижнего этажа половицы были расшатаны и шевелились — Коля Бойчук и Генка Сорокин подвесили здесь наволочку с песком, которую каждый день молотили кулаками, прыгая и танцуя вокруг нее. Иногда наволочка не выдерживала яростных атак и испускала песок толстой струей; тогда Генка (он был сильнее — и потому у него такое случалось чаще) зажимал образовавшуюся прореху ладонью и кричал на верхний этаж:

— Колян! Давай цыганскую иглу!

На наволочке появлялся еще один грубый шрам или заплата, как пластырь на ране.

На верхнем этаже было восемь комнат, девятая — красный уголок, десятая — кухня. В конце коридора возле кухни — стол, здесь посменно дежурили вахтерши тетя Настя или тетя Поля.

В красном уголке — телевизор, старенький, капризный; он обладал удивительной способностью отключаться как раз в тот момент, когда герои очередного фильма приступали к самому главному: целовались или стреляли. Тут физиономию телевизора перекашивало, она покрывалась дрожащими полосами и звуки истончались до комариного писка.

Крутить рукоятки настройки было делом бесполезным, а от разгневанного гроханья кулаком по темени, каким награждал его терявший терпенье Гена Сорокин, телевизор испуганно екал и экран погасал вовсе. Тогда шли за Виталием Васильевичем. Тот приходил, ворча и негодуя на бесчеловечное обращение с возлюбленным ящиком, обнимал его по-братски и где-то сбоку легонько, ласково хлопал ладонью. Если это не помогало, он простукивал аппарат пальцами, как врач больного, и, отыскав чуткое место, крепко стучал ребром ладони, после чего телевизор начинал работать, трудолюбиво гудя.