Юрий Красавин - Полоса отчуждения

— Пошли поговорим, — повторил он грубо.

— Ты же меня там убьешь, за углом-то, — криво усмехнулся Шубин. — Я тебя боюсь. Да ведь и ты сам себя боишься, верно?

— Извинись! Ты опозорил меня. Павел Маракулин — мой друг. Он подарил мне свои стихи!

Это было так глупо, что даже не смешно.

— Да, он мне подарил, а я ему, — продолжал наступать Воронов. — Мы поэты и имеем право дарить друг другу стихи. Вам, телезрителям, этого не понять. Извинись!

— А с Пушкиным ты не менялся стихами? — спросил я.

— Нет. Пушкин жил в прошлом веке, — объяснил мне Воронов не моргнув глазом и слегка толкнул Шубина. — Пошли, а то хуже будет.

И услышал в ответ презрительное:

— Как же мы пойдем, если я князь, а ты лакей.

— Ты трус, а не князь!

Шубин пожал плечами.

— Ты трус! — повторил литературный вор, вдруг ощутив великое торжество, и потому более громко и грубо.

Шубин отвернулся.

Выносить это далее было невозможно.

— Пойдем… со мной поговоришь, — сказал я Воронову, поскольку чувствовал себя тоже обманутым и жаждал отмщения.

— А чего я с тобой пойду! Ты хороший человек, я тебя уважаю. А он трус. Я его презираю! Вы поймите, — разошелся, горячась, литературный вор, — он такой вечер испортил! Мы читали прекрасные стихи, радовали людей, всем было хорошо, а он…

— Пойдем, — я взял Воронова за локоть и повел к выходу.

Мы прошли мимо Сони с Диной, которые, как оказалось, стояли у стены совсем близко и, несомненно, слышали все, что у нас говорилось.

У дверей Воронов уперся:

— Я к тебе ничего не имею. Нам с тобой нечего выяснять, мы друзья. А вот ему скажи, что он все равно попадется мне и от меня не скроется. Из-под земли достану!

Он еще пытался играть какую-то благородную, героическую роль! Чего говорить — никчемный человек, без понятий о чести и совести. С ним рядом-то стоять было стыдно, а я еще изъявил готовность к кулачной дуэли с ним. Это не от большого ума.

Толпа разделила нас, и я вышел на улицу. Некогда мне было ждать Шубина — когда уходил из дому, Таня наказала вернуться как можно скорее: ей на работу идти, а Женечку оставить не с кем.

Уже отойдя от Дома культуры, я оглянулся: Воронов демонстративно расхаживал перед парадными дверьми. А тот, кого Воронов подстерегал, как раз вышел из этих дверей, но с ним была Соня. Она что-то резко сказала литературному вору, и он отступил. Да и чего, собственно, еще от него было ждать!

Скандал на литературном вечере, к сожалению, усугубился тем, что на другой же день или дня два-три спустя того парня, желавшего печататься под псевдонимом Праздник, задержала милиция: в рабочем общежитии он собирал по подписке деньги… на памятник Пирогову, великому русскому хирургу. Мошенничество имело вполне благопристойный вид: фамилия каждого благодетеля заносилась на лист бумаги с силуэтом будущего памятника, и документ этот был вывешен на видном месте.

— Да, ребята, с вами не соскучишься, — сказал мне по телефону Володя Шубин. — Это, старик, не я говорю, а такой вывод сделал товарищ Молотков. И очень убежденно заявил, с сердечной болью. Мне его даже жалко стало. Что у нас за команда подобралась, старик? Почему наши соратники губят святое дело?

Пыжов, слушая наш телефонный разговор, оскорбительно ухмылялся. Мне же было не до него.

Я был более чем озадачен. Да и Володя тоже!

— При чем тут Пирогов-то? — недоумевал он, повторяя, должно быть, вопросы Молоткова. — Чего этот Праздник воспылал вдруг любовью к великому хирургу, который в наш городок и не заглядывал?

— Ну, спрашивай у дурака разума! — отвечал я, чувствуя себя еще более обескураженным, нежели на литературном вечере…

Оказывается, Валера этот недавно вышел из заключения, где отсидел то ли год, то ли полтора за бродяжничество; на днях он зарегистрировал брак с Диной, и ему понадобились деньги. На свадьбу никто не давал, а вот на памятник Пирогову пожертвовали человек двадцать, доверившись пылкому красноречию молодожена.

В милиции Валера Праздник заявил, что он поэт, имеет право нигде не работать. А ему там возразили: гений и злодейство — две вещи несовместимые.

Наш «союз писателей» срочно собрали в редакции. На это чрезвычайное собрание впервые явился и выступил там редактор газеты Молотков.

— Что вы за люди? — спрашивал он, вглядываясь поочередно в каждого из литераторов. — Неужели вам всем чужды понятия порядочности, совести, долга? Почему вы не хотите жить честно, как простые рабочие и колхозники? Откуда в вас такие стремления и неотрывно связанные с этим аморальные действия? Объясните мне!