Юрий Красавин - Полоса отчуждения

«Мать учила: «Не торопись садиться за стол, сынок, жди, когда позовут. А севши, не хватайся поспешно за ложку. А взявши, не выбирай, что повкуснее — воздай честь всякому кушанью да не забудь похвалить его. Не ешь жадно, говори степенно, гляди вежливо, помни: еда как молитва».

Берегу материнский завет: берясь за святое дело, стараюсь не торопиться и вас, внимающих мне, урезониваю — торопливость не красит никого и ничего; помню, что следует быть осмотрительным и не выглядеть невежей…

Итак, пора мне начать свое повествование, которое созрело в душе, уже существует само по себе — история эта изнемогает от бремени покрывающей ее тайны, хочет объявить себя.

С чего же я начну? Что бы там ни говорили про конец, а начало красит дело, именно оно! Потому начало так трудно для автора. Это как солдату подняться в атаку под свинцовым ливнем, подняться и ринуться навстречу смерти, презирая ее, — вот единственный путь к победе для него и для нас, а иного нет. Это как большой птице взлететь с земли — она отчаянно отталкивается ногами и напрягает крылья…»

— Плетение словес, — сказал я Женечке пренебрежительно.

И он согласился со мной:

— Хы…

Другая мозаика, составленная мной и прочитанная сыну вслух, заставила меня улыбнуться и задуматься, а Женечка восторженно заблажил:

— А-а-а…

«Сначала ему снились богатыри и Иван-царевич, злые и добрые колдуны, говорящие лягушки и медведи; потом он видел во снах дальние страны, пиратские фрегаты, индейских вождей, коралловые острова…

Но путешествия и героические подвиги незаметно, постепенно вытесняла она, синеглазая, в воздушном платье, с лебедиными ласковыми руками, преданная, любящая… а ее, в свою очередь, оттеснили, заслоняя собой, женщины с большими грудями и широкими чреслами, бесстыдные, жадные до любви; вместе с этими женщинами долго ему снились деньги в золотых монетах, перстни с бриллиантами, серьги с сапфирами…

Потом все чаще являлись ему в сновидениях покорные толпы народа, которые повиновались каждому его слову и взгляду, он правил ими, справедливо казня и великодушно милуя…

А теперь не снится ничего. Замучила бессонница».

Литературный вечер походил на открытое заседание нашего кружка, только литераторы сидели уже на сцене, а все прочие — в зале. Кстати сказать, зрителей собралось не так уж мало — чуть ли не половина мест была занята — это, наверное, потому, что афиша «Выступают местные поэты», нарисованная кем-то очень красочно, висела у Дома культуры целую неделю, а впрочем, в любопытных людях никогда нет недостатка.

Я отказался выступать на том основании, что стихов не пишу, а проза моя для чтения со сцены не годится. Меня не очень-то и уговаривали. А о Володе Шубине сказали, что он в командировке.

Открылся вечер вступительным словом Белоусова, в котором тот упомянул о своей встрече с Горьким, прочитал как-то очень к месту стихотворение «Винтовка», а потом сказал, что-де по словам гётевского Фауста «Теория суха, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет!». Он подразумевал, должно быть, что молодые, мол, его подопечные зелены; а впрочем, может, и нечто совсем другое. Ну да бог ему судья; и чего он привязался к этой цитате! За нее Павел Иванович, кстати, был тут же наказан: как раз когда он заканчивал свое выступление, в боковую дверь зала вошел Шубин и сел там, с краю. Он оттуда поправил нашего ведущего:

— Так сказал Мефистофель, а не Фауст!

Поправил благожелательно и весело, однако достаточно громко; все в зале расслышали, и кое-кто засмеялся: зал не прочь был позабавиться.

Но Белоусов ловко вышел из положения, сказавши, что имел в виду не действующее лицо — доктора Фауста, — а название трагедии Гёте в целом, и сидевшие на сцене наказали моего друга упрекающими взглядами. Ему возразить было, как видно, нечего, и он заткнулся.

Первым выступил Валентин Старков. Он очень волновался, и если удавалось ему усилием воли удержать дрожь голоса, то вот с руками своими совладать не мог: листы бумаги, которые он держал, заметно вздрагивали.

Старков прочел свое ударное стихотворение об Иване-царевиче, поймавшем жар-птицу электросварки, затем и другие, которые, по моему мнению, были ничуть не хуже. Он дал хороший зачин всему вечеру.

За ним следом вышел машинист Василий Ковальчук. Этот стихи свои знал наизусть, не заглядывал в бумажку, рубил кулаком воздух — словно в зале сидели не любители местной поэзии, а представители крупного зарубежного капитала, готовящие военную авантюру, а надо было их по всей строгости предупредить.