Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Мишаков сел. Наступила тишина, которая показалась мне оглушительной. Среди сидевших за столом солидных людей я узнал начальника милиции, редактора газеты, прокурора, военкома… Все смотрели на меня, одни с осуждением, другие с сочувствием, третьи с усмешками, а я, признаюсь, стоял у двери ни жив ни мертв. Было ясно, что больше в отделе культуры мне уже не работать…

— А какие меры принимали вы, Валентин Алексеич, чтобы заставить инспектора хорошо исполнять свои обязанности? — спросил, кажется, прокурор. — Ведь вы у нас курируете культуру.

— Я с ним беседовал, — отвечал Мишаков, — обращал его внимание на плохую работу. Никакой отдачи! Вот теперь он мотается по району без всякого толку…

— Послушаем Тихомирова, — предложила Катерина Ивановна. — Как он объяснит появление этой статьи и что думает о своей работе.

Что было объяснять? Статьи я не писал, а хвалить или хулить себя — мое ли это дело?

Оправдываясь, я увидел сидевшего не за столом, а у стены Пыжова; он не сводил с меня торжествующего взгляда.

— Я не понимаю, какая тут связь и какой умысел. В чем виноват инспектор? — сказал Молотков, не поднимая глаз от бумаги, лежащей перед ним. — Тихомиров был просто обязан показать моему сотруднику этот сверхсекретный документ — годовой отчет отдела культуры.

Кто-то коротко засмеялся, услышав «сверхсекретный документ».

— Шубин принес сначала статью мне, но я воздержался от ее публикации, — продолжал Молотков. — Он заявил, что пошлет в областную газету — этому препятствовать я не мог.

После такого рассуждения редактора газеты обстановка немного разрядилась, стало полегче. На некоторое время обо мне забыли, обсуждали не меня, а статью.

— Вы свободны, — сказала Катерина Ивановна весьма неприветливо, будто вспомнив, что я еще стою тут.

Выходя, я слышал слова Мишакова:

— Такие вещи надо согласовывать! Что это за анархия — как хочу, так и пишу! Куда хочу, туда и посылаю. Есть же интересы дела, а тут одна амбиция.

Дальнейшего я не слышал, а вернувшись к себе в отдел, стал писать заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию. Но, подумав, спрятал заявление: скоро на экзаменационную сессию ехать, а уволюсь — вдруг работы не найду? Кто мне учебный отпуск оплатит?

Наступила почти летняя теплынь; речка Панковка еще более обмелела; окуни уже не заплывали в нее, лодки лежали по берегам. Чуть где поглубже бочажок — тут с утра до вечера визжала и плескалась малышня. Иногда приходили и взрослые. Раздевались, забредали по колено, черпали воду широкими ладонями и громко хлопали по плечам, роняя в воду белые хлопья мыльной пены. Тут же с крутого бережка, в омутке метровой глубины, глядишь, женщина полощет белье или половики, а муж сидит над нею на травке и, благодушно покуривая, ждет, когда выжимать что-нибудь крупное или нести таз с бельем.

Такая вот тут у нас была постоянная картина.

Мы с Женечкой являлись сюда вдвоем, то есть я приносил его, устраивал под кустом, чтоб солнышко не светило ему в личико, и занимался своим делом: учебники листал, конспектировал — до экзаменов оставались считанные дни.

Иногда здесь появлялись Володя Шубин с Аськой.

— Послушай, какие прелестные сведения я сегодня добыл! — говорил он.

— Даже прелестные? Опять что-нибудь вроде того, что Коровкин рассказал?

Шубин, не слушая меня, усаживался рядом, дочку пускал на лужок — она уже научилась ходить.

— Разговаривал случайно с одним стариком, живет возле моста. Он мне показал хозяйственную книгу своего деда, которая лежит в сарайчике, между прочим, рядом со столярным инструментом. Ну, там особого ничего нет, хотя как сказать… Что покупал да сколько заплатил. И среди прочего есть кое-какие сведения.

Володя доставал из кармана блокнот. Сколько он этих блокнотов уже исписал?

— Значит, примерно сто лет назад, а именно в 1866 году, в городе нашем, тогда еще в поселке, жило ни много ни мало, а шесть тысяч человек… Ну, это ладно, а вот что интересно, слушай. Писано кузнецом Афанасием Полтевым… Топоры он ковал двух сортов — плотницкие и дроворубные. С помощью молотобойца мог выделать в сутки десять — пятнадцать топоров, на это уходил пуд железа, а железо было с заводов генерала Сухозанета, княгини Белосельской-Белозерской и Балашова. Его покупали на нижегородской ярмарке у оптовых торговцев…

— Зачем тебе эти сведения? Для романа? Или ты уже взялся собирать материалы для музея?

— Не знаю, — признался Володя. — Меня это очень интересует и ужасно волнует, и я не могу пройти просто так мимо. Для чего-нибудь пригодится! Слушай дальше: сухозанетовское железо считалось лучшим и стоило на шесть копеек дороже белосельского и на десять копеек дороже балашовского. Пуд покупали за рубль пятьдесят пять копеек.