Юрий Красавин - Полоса отчуждения

Я живу в двухэтажном деревянном доме, каких ныне уже не строят в городах. Ни кружевных карнизов не имеет он, ни резными наличниками или ставнями не украшен — строили без затей в суровую пору начала нашего века. Говорят, принадлежал он раньше некоему торговцу, разбогатевшему на продаже картошки да огурцов. А чем еще можно было промышлять в нашем городке? Жили здесь люди практичные, больше ценившие пользу, а не красоту, потому, кстати сказать, клубнику да цветы стали выращивать в последнее десятилетие, а прежде-то считалось за баловство.

В войну, как вспоминают, в нашем доме помещалась столовая: нижний этаж — для солдат, верхний — для офицеров. Городок был тыловой, много войск в нем не стояло — возможно, хватало и столь невеликой столовой. Могу предположить, что кормили тут отварной картошкой с огурцами, солеными или свежими, смотря по сезону. Впрочем, не поручусь.

Кстати, меня всегда забавляет: лестница на второй этаж столь крута — как же офицеры, встречаясь на ней, козыряли друг другу? Зимой ее сквозь щели дощатой обшивки заметает снежком, а воду носим от колодца — один плеснул, другой пролил — получается неплохой каток. Моя маленькая дочь, чтоб не искушать судьбу, просто садится на верхней ступеньке и — как-то очень здорово у нее получается — съезжает, хохоча в лад потряхиванию: ха-ха-ха.

Верхний этаж являл собой раньше, конечно же, одно помещение, потом его разгородили на несколько неравных частей, чтоб поселить жильцов. Ныне в офицерской столовой мне с домочадцами принадлежат две комнаты, меж которыми как раз посредине сложена печка, — обеды варить она не предназначена, зато славно обогревает нас зимой. Окошек в нашей квартире много, целых шесть, и обращены они на три стороны света, потому солнце гостит у нас с утра до вечера, а поскольку простенки малы, стены штукатурены и покрашены мелом, то у нас всегда светло. Жена моя называет наше жилье двухкомнатным фонарем, а мне оно кажется больше похожим на охотничий скрадок: нам все и всех видно, а нас не очень. Подоконники низкие, на уровне колена, и я люблю посиживать на них — то на том, то на этом, — наблюдая, что происходит вокруг.

Ничто не теснит вида из моих окон: кирпичные пятиэтажки маячат лишь вдалеке, здесь же частные домики, колодцы с журавлями, мощенные булыжником улицы… правда, мостили их давно, еще до первой мировой, так что у нас тут весной и осенью ни проходу, ни проезду.

С десяток дворов и огородов — как на ладони. Что бы ни происходило там — для меня подобно театральному представлению. Наверно, не все столь любопытны, как я, или просто соображают живее — любому из соседей все ясно и понятно с одного взгляда, тогда как я запоздало осмысливаю, пытаюсь понять мотивы, уразуметь причины, извлечь корень, в конечном счете докопаться до сути. Зачем? Не знаю. Меня занимает и волнует это, вот и все. Да и поди-ка останься тут равнодушным!

С одной стороны прямо под моими окнами — владения деда Андрея. Это низенький и жилистый, шустрый старичок в неизменной соломенной шляпе, которая столь ветха, что мне сверху видна просвечивающая сквозь прореху дедова лысина.

Дед Андрей заботливо выращивает гладиолусы, флоксы, пионы, астры, хризантемы, а бабка Оля продает их на базаре, на вокзале или у проходной завода. Иногда, после удачно завершенной огородно-торговой операции они выносят стол и две табуретки под яблоню и ставят самовар. Хозяйка пьет чашку за чашкой, а хозяин сидит напротив — перед ним четвертинка водки и граненый стаканчик, именуемый стопкой. От улицы их отгораживает высокий забор, и старичкам кажется, что место у них совершенно укромное, что их никто не видит — полное отдохновение души.

Сначала соседи мои беседуют тихо и любовно, но вот, слышно, звучит главное:

— Я русский солдат! — Дед Андрей для пущей убедительности пристукивает кулаком по груди или по столу. — Ты слышишь, старуха?

И я уже знаю, что последует дальше.

— Слышу, слышу, — говорит бабка Оля с той интонацией, с какой Заяц отвечает Волку в известном мультипликационном фильме.