Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Теперь мне многое понятнее и я знаю, что матери надо было заранее войти в свою роль и еще на средине выгона подготовить нужные слова и фразы, в которых не было бы ни униженной мольбы, ни холодной настойчивости.

Еще на выгоне, прежде чем взойти на пригорок, где стоял дом лавочника, лицо матери, вынужденной играть трудную роль, приобрело самое подходящее для такой минуты выражение достоинства и значительности. Так, исполненная достоинства, вступила она на пригорок, а потом, отворив дверь, вошла в комнату лавочника — в этот великий театр, где ей предстояло сыграть свою самую трудную роль.

А отец все говорил об утренней пахоте: как хорошо, говорил он, выезжая в поле, прихватить с собой ломоть хлеба. Мы с ним не смотрели друг на друга — не до того нам было, мы стояли у забора — надежды семьи, устремив глаза на выгон.

Там, за выгоном, в комнате лавочника шло и близилось к концу великое представление, в котором мать с блеском исполняла свою трудную роль, тем более трудную, что она занимала деньги, не отдав старых долгов, а также не расквитавшись с другими лавочниками.

Впервые брать взаймы у проныры лавочника — это пустяк. Брать второй раз, если ты отдал первый долг, тоже нехитрое дело. Но просить взаймы, не отдав первого долга, это большое искусство, и оно по плечу лишь истинному актеру. А вот провести проныру лавочника вторично, не вернув ему долга, лавочника, который к тому же прекрасно знает, что ты должна другим лавочникам, его добрым знакомым, и что хозяйство твое обременено долгами, вот это — великое искусство, и под силу оно лишь выдающемуся артисту.

Мы с отцом понимали это, потому и согласились, что пахать по холодку — одно удовольствие и что нет ничего лучше пахоты, боронования и молотьбы. «Ей-богу, тебе это поправится, — сказал отец, — я по тебе вижу, что понравится».

Матери все не было, и отец заговорил о саде и о плодовых деревьях. «Сад, — сказал он, — прибыльное дело…»

А представление в комнате лавочника, где моя мать, артистка брать взаймы, исполняла свою трудную роль, еще не кончилось. Мать, наверно, встала со стула, потому что лавочник отказал ей. Умный, богатый лавочник сперва всегда отказывает в деньгах, — привычка велит ему сослаться на собственные трудности.

Первая сцена, в которой мягкая просьба натолкнулась на любезный и мягкий отказ, уже позади. Вторая сцена: мать стоит, сняв с плеч большой платок и повесив его на спинку стула, — свобода движений и жестов немало значит в игре великой артистки. Ведь перед ней одноместный зрительный зал, в котором много поколений обучалось со знанием дела распределять милости и немилости. Ее игра должна убедить десятки поколений лавочников. Надо выступить из мрака вперед к ярким огням рампы, чтобы сквозь маленькие глазки-оконца в голове лавочника тебя как следует разглядели сотни глаз его предков, тоже лавочников.

Перед матерью сто дорог, а выбрать нужно одну, ту, что ведет к милости лавочника. К низкому, сколоченному из толстых досок шкафу, в котором хранятся деньги, дорога совсем короткая — каких-нибудь несколько шагов, — и ты дотрагиваешься рукой до гладкого шкафа и до бумажек, которые называются деньгами.

В комнате лавочника — двое; у одного есть деньги, у другого — нет; потому и существует этот театр и трудная роль моей матери.

Деньги лежат себе спокойно в ящике, а двое людей охвачены беспокойством: мать и лавочник. Мать встревожена: найдет ли она путь к его милости? А он: что будет, если одолжить ей деньги? И не только двое, гораздо больше людей обеспокоены в ту минуту, когда в комнате лавочника разыгрывается эта сцена, а деньги тем временем спокойно лежат себе в ящике; встревожен отец, — стоя у забора, он лжет мне, расписывая, как приятно обрабатывать свой клочок земли; это ложь во спасение, ложь, шитая белыми нитками, ее изобличает вся фигура отца, на которой лежит печать тяжкого труда на немецких, а потом на польских землях.

Встревожен и дед: высунув голову в дверь, он крикнул пискливо, по-птичьи: «Не видать матери на выгоне?» Бабка тоже встревожена; когда дед влез обратно в свое логово в запечье, она из своего логова на кровати спросила: «Ну, что, не видать ее на выгоне?»

Но больше всех встревожен я: ведь это из-за меня заварилась каша.

А там, в комнате лавочника, действие еще не закончилось. Мать, лавочник и деньги — это целый театр, целая история, с начала и до конца, словно в небольшую комнатенку лавочника затиснули сотни лет.

В комнате есть окно, через него виден неизменный деревенский, низкорослый ольшаник. Весной детишки ходят туда за фиалками. И мать тоже ребенком бегала туда за цветами.