Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Почему же мы отстраняемся друг от друга, когда нам ниспослан такой случай? Почему мы отстранились друг от друга?

Я не мог простить тебе эту рыбью чешую, эти красные бусинки на коже, это тело, расцветшее прыщиками от недоедания. И ты не могла мне этого простить. Вот тут, рядом, думал я, лежит моя жена, которая тайком пробиралась в хлев, расталкивала чавкающих свиней и, завидуя им, воровала у них помои. Зачерпывала эти помои в ладони и — давай бог ноги; а порой, когда голод особенно донимал ее, прямо из корыта вместе со свиньями хлебала помои, чавкая при этом, как свинья. И она, верно, тоже думала о том, как я, проскользнув в конюшню, подкрадывался к кормушкам с гнилой свеклой и пожирал ее вместе с лошадьми.

Зря мы открылись друг другу, теперь вот не знаем толком, кто мы такие, и боимся и брезгаем… Взглянем в глаза друг другу, и тут же приходит на ум, что в крови нашей есть что-то от свиньи и от лошади… И зачем мы открылись во всем? Зачем нам понадобилось обнажаться вдвойне?

Я услышал прерывистый шепот сестры и зятя, потом они заворочались, и тела их как будто переместились. Я спокойно похрапывал, чтоб придать им смелости: пусть думают, будто я, намаявшись дорогой, сплю как убитый.

Но вот сестра поднялась и в одной рубахе встала у кровати. Я догадался, что это сестра, а не зять, потому что различил в темноте белизну ее длинной рубахи и услышал ее голос и плач. «Мне все равно, — говорила она, плача, — пусть проснется, пусть знает, какой ты».

А я похрапывал тихонько. Зять пытался ее успокоить, звал обратно в постель, но она не хотела ложиться; тогда он разозлился и сказал довольно громко: «Ты виновата, и никто другой, кабы пошла ты тогда к старосте, давно была бы у меня проволочная сетка».

Утром я немного побродил по саду, чтобы проветриться после бессонной ночи. На границе между садом и полем я остановился и долго глядел на открывающийся оттуда вид. Я не наслаждался им, не отводил душу, а просто прикидывал, где можно поставить будущий дом среди тихих деревьев; и делал это теперь уже из упрямства и со злостью.

О покупке готового дома нечего и мечтать, — это ясно, надо ставить его. Участок, все равно где, лишь бы подальше от дороги, раздобыть будет нетрудно — можно сговориться с сельским советом или с частником. Обо всем я решил посоветоваться с зятем, но потом подумал, что, пожалуй, обожду маленько. Впрочем, не знаю, почему я до сих пор не посвятил его в свои замыслы. Наверно, из-за сестры, из-за ее иронической усмешки, которой она наградила меня, услышав о моих планах. Усмешка эта рассчитана была на то, чтоб разрушить мой проект и мои замыслы; тому же должна была послужить и представленная на мое обозрение со худоба и уродливость, святая и непорочная худоба и уродливость, на которую зять даже не посягнул ночью.

В саду я увидел остатки старого, завалившегося забора.

Этот забор был оплотом и надеждой рода. Сколько раз люди с этого подворья подходили к нему и, положив руки на верхнюю жердь, а голову на острия штакетника, приятно покалывавшего подбородок, глядели на выгон и на бегущую краем его дорогу. Непонятно, почему в человеке зарождалась надежда именно тогда, когда он стоял вот так, опершись на забор, и глядел вдаль. Может, у каждой семьи для надежды есть свой закуток, свое прибежище, а для нашей семьи таким прибежищем был этот забор и узкая полоска земли вдоль него. Оттуда виднелись выгон и идущие с пастбища коровы; и телеги, которые возвращались в деревню только по этой дороге, бегущей краем выгона.

Но вот и коровы пришли, и телеги проехали, а люди не отходят от забора; разочаровавшись, они все еще ожидают чего-то, а чего — неизвестно. Забор, собственно, был долгие годы обманщиком семьи, но обманщиком любимым.

Забор лгал долгие годы: ничего, кроме коров и телег, мимо не проходило, а его любили, как любят лжеца, заронившего в душу надежду.

Но настал день, и забор оправдал наши с отцом надежды. Это было, когда мать пошла занять у лавочника деньги на мое ученье. Одолжит лавочник денег — я буду учиться дальше в городе, не одолжит — конец учению.

Стоя у забора, мы поджидали мать и смотрели на выгон: она пошла выгоном и вернется выгоном. «Мать, поди, уже в комнате лавочника, — сказал отец и прибавил: — Пахать лучше всего на заре, по холодку пахать одно удовольствие, оглянуться не успеешь, как добрый кус уже вспахан».

Когда он говорил это, мать наверняка уже была у лавочника, и началась великая игра моей матери, артистки брать в долг.