Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Я старался уловить скрип их кровати и тихонько похрапывал, — пусть думают, что сплю. Похрапывал, а в душе молил зятя, чтобы он обнял мою сестру, чтоб приласкал ее, а потом еще крепче обнял, и тем самым дал бы мне в руки этакий забавный козырь против нее. Конечно, я бы его никогда не выложил, но он нужен мне для самооправдания.

Снова вспомнились мне рассказы отца о бойне в большом городе и о том, как идет на смерть лошадь. Она потешно мечется в предсмертном отчаянии: задирает голову, растопыривает ноги — как плохой актер на сцене; а мясники этого не любят, верней, они любят убивать таких вот, отчаявшихся животных. Рядом с лошадью мясник тоже кое-что значит, тогда как рядом с овцой он, пристыженный, выглядит ничтожеством.

…Как далеко от нас с тобой время нашей первой любви, поросшие травой луга, раскинувшиеся за каменной грядой города. С тех лугов нас внезапно выгнала война, и мы вступили на землю, сожженную и пустынную, покрытую голыми каменьями, где едва светился глазок надежды, а слабые голоса взывали: «Хлеба, воды, хлеба, воды…»

Сперва в концлагерь заключили мою жену, потом меня. Как-то я вышел из леса и поехал в город, и там меня схватили. Хорошо еще, что оружия при мне не было, удалось скрыть, что я партизан.

Ты в одном лагере воровала еду у свиней, а я в другом воровал еду у лошадей, так мы и жили. А когда все это кончилось, мы снова встретились.

Раздевшись, мы увидели, что наши тела покрыты мелкими белыми чешуйками, как у рыб, и кое-где краснеют маленькие, воспаленные прыщики. Тела наши словно сняли с креста. Мы лежали рядом, но о травянистых лугах вспомнить не решались; что-то произошло и — не хватало смелости.

Я коснулся ладонью ее тела. Оно было шершавое, как стена, пальцы ощутили теплые бусинки прыщиков. Она сделала то же самое и убедилась, наверно, что мое тело тоже шершавое, как стена, и бугорки прыщиков на нем теплее остальной кожи.

Мы лежали нагие, тела наши соприкасались; стена прилегала к стене, чешуйка — к чешуйке. Мягкое тепло разливалось по телу, но там, где были чирьи, сильно жгло.

Как возбудить желание? О чем подумать, что припомнить? Ведь снова пришла минута, когда надо, надо желать.

Что-то ведь сохранилось в нас, хоть малая кроха уцелела от прежнего и должна проявиться сейчас, в эту минуту, когда пришло время желать.

Но осталось ли что-то от тех времен, не все ли потеряно в скитаниях по опаленной земле, по голым каменьям?

Может, призвать на помощь воспоминания?

Мы лежим не на кровати, а на лугу, раскинувшемся за каменной грядой города; война еще не началась, мы лежим на траве, под солнцем, у нас гладкие, смуглые тела и кожа блестящая, упругая. Мы смотрим в лицо друг другу, ближе, ближе…

Я снова погладил ее кожу, и почудилось мне, что под пальцами зашелестела сухая чешуя, такая сухая, будто то не кожа вовсе, а чешуя мелкой вяленой рыбешки; почудилось мне, будто зашуршало ее рыбье, прыщавое тело.

Попробуем еще раз.

Ты вернулась не из концлагеря, где хлебала помои вместе со свиньями и где почиталось за счастье зачерпнуть ладонями прямо из корыта эти теплые помои, война еще не началась, ты пришла с травянистых лугов, сбросила с себя одежду и скользнула ко мне в постель…

Я обнял ее, коснулся ее спины, но она поспешно отвела мою руку, словно тоже ощутила эту ласку, как шелест, как шуршанье.

Еще, еще раз.

Войны не было. Ты еще одета, но я знаю: тебе хочется, чтобы я увидел тебя нагой, — желание овладело нами. Но ты не раздеваешься, молча предоставляешь это мне. И я делаю это. Тебе нравится, что я спешу, ведь и ты спешишь… Не было никакой войны, война еще не началась. Вот ты наконец раздета, у тебя гладкое, загорелое тело; и я раздет, и у меня гладкое, загорелое тело. Войны не было, и нет чешуи на наших телах, и мы не похожи на вяленую рыбу, и нет красных бусинок на наших телах, нет этих словно из нарядного корсажа вынутых красных цехинов на наших телах.

Снова собрались мы с духом, снова соприкоснулись наши тела; но прикосновение было как шорох, как шуршанье.

И все же надо попытаться еще раз.

Войны не было. За городом раскинулись травянистые луга. По траве можно идти далеко, далеко. Пойдем туда в теплый солнечный день, зароемся в траву, чтобы никто нас не видел. А вот и наше место. Тут будет хорошо, высокая трава скрывает нас от чужих глаз, мы одни, совсем одни. Какой счастливый случай — вокруг ни души, огромный луг пуст. Редчайший случай, о котором можно только мечтать. Никакой войны не было, никакая война не грозит нам, и мы одни, людей нет, и весь огромный луг — наш. Можем раздеться, раздеться донага, воспользуемся же случаем…