Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

«Сынок, дай я взгляну в окно на ольшаник и передохну чуть-чуть». — «Нельзя, мама, не спускай глаз с лавочника, ведь у него деньги». — «Почему ты такой жестокий, сынок?» — «А как же иначе, мама? На то я и сын, а ты — мать».

«Позволь мне, сынок, вспомнить то время, когда я была ребенком и мир был необъятен и полон разных неожиданностей». — «Тебе только так казалось, мама, в мире всегда существовали лишь три вещи: должник, кредитор и деньги». — «Сынок, не заслоняй мне окно, дай взглянуть на ольшаник». — «Мама, не спускай глаз с лавочника, не покидай сцену, пока он неслышными шажками не подойдет к низкому шкафу и не достанет оттуда деньги; он возьмет их в руки, и руки задрожат под взглядами лавочников-предков. Он будет колебаться, захочет отступить к шкафу, но поздно — победа на твоей стороне. Ты — великая артистка, но это надо доказать, и, если ты сумеешь занять деньги в третий раз, не возвращая старых долгов, доказательства будут налицо».

А мой сын, мой и как бы не мой…

Он никогда не стоял у ветхого, позеленевшего от плесени забора надежды, этого любимого обманщика семьи, который не солгал лишь раз в жизни.

Мой сын не знает, что такое забор надежды, завалившийся под тяжестью человеческих тел. Неверным, усталым шагом подходили к нему люди и, положив руки на жерди, искали между домами и деревьями щелку, просвет и сквозь этот просвет, как сквозь пробитые в гуще деревьев и домов туннели, посылали в широкий мир свою надежду; она скиталась где-то там, на неведомых просторах, в больших и богатых городах, по гладким, живописным дорогам, а потом возвращалась ни с чем к заборам и высмеивала наивных людей, торчащих у трухлявого штакетника.

Сын… Он не знает, что такое осиротевшая надежда. А может, у него тоже есть своя надежда — сирота? Может, я к нему слишком строг, а к себе снисходителен? Может, он из жалости молчал, когда я рассказывал ему о своей тяжелой жизни и об ужасах войны? У него ведь должны быть свои аргументы. Он мог бы крикнуть: «Ну что ж, устройте, старики, войну, и я буду тоже героем, узнаю голод, опасности, научусь подавлять в себе трусость и буду жрать что придется, как животное. Если вам так хочется, чтобы мы познали горе, заглянули смерти в глаза, — ну что ж, устройте войну. Война — это ведь забава для людей вашего возраста, отец. Нажимайте кнопки и рычаги, пусть летят ракеты, бомбы, снаряды; посылайте нас на фронты, если вас раздражает, что на нашу долю не выпало тяжелых испытаний. Устройте, чтоб была нищета, голод, мор, и нам представится случай пережить то, что пережили вы».

Беседуя о ранетах, мы увидели далеко на выгоне темную точку; то была мать. Когда она миновала ивы и прошла добрую половину выгона, отец крикнул: «К черту, сынок, молотьбу и цены!» Он уже знал, и я тоже; мы поняли по материнской походке: она несет деньги. Нам было известно даже больше: в каком кармане и как несет она деньги. Она не положила их просто в карман, но оставила в одиночестве. Она зажала их в руке, а руку сунула в карман, и деньги лежат там вместе с рукой. Ей хотелось всем своим существом ощущать эти деньги, непрерывно сознавать, что они при ней. Она страховала их как бы втройне — с помощью руки, кармана и разума.

Мы знали об этом еще раньше, чем она к нам подошла, мы догадались об этом по ее неверной походке, по правой, словно бы парализованной, половине тела. Но это был не паралич, просто деньги, зажатые в правом кулаке, лежали в правом кармане, поэтому правое плечо и весь правый бок отличались от левого плеча и бока, оттого и походка изменилась, и симметрия нарушилась.

Она шла чудно́, словно хромая; никогда не видели мы у нее такой странной походки, и это нас рассмешило. Первым рассмеялся я, а отец сказал: «Не смейся над матерью», — но, не договорив, сам засмеялся. И мы смеялись с ним оба.

В тот день забор не обманул нас; но то был особый день.

Сестра позвала меня завтракать; она была одна, зять ни свет ни заря умчался за проволочной сеткой. Я не стал отвлекать ее разговором от хозяйства и, позавтракав, сказал, что, пожалуй, выйду в поле, прогуляюсь; ей это, кажется, было на руку, дел и вправду было у нее невпроворот.

Очутившись в поле, куда шум с деревенской дороги почти не доходил, я снова стал думать о своих планах, и они снова ожили. Забыл я и гнев стариков, и ироническую усмешку сестры, и все бедствия нашего рода, которые каждый раз осаждали меня здесь и прогоняли обратно в город.

Прямо передо мной была березовая роща, а справа — высокий берег большой реки. Я решил обогнуть лес справа и войти как бы в большую калитку, образованную большим лесом и большой рекой.