Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Бодрым, каким-то даже торжественным шагом шел я в том направлении, может, внутренний голос шепнул мне: там будет твой дом, тихий дом среди тихих деревьев.

Лес был все ближе, деревья и приречный вал словно росли на глазах. Я ускорил шаг, так влекло меня к тому месту, где, думалось, будет стоять мой тихий дом, так не терпелось вдохнуть тот воздух, которым, может, я буду дышать на старости лет.

Участок, рассудил я, принадлежит сельсовету, и получить его будет несложно. Родственников и соседей я сумею убедить, они еще мне подсобят. Кирпичи на стройку можно доставить на подводах с ближайшего кирпичного завода. Земляки, я думаю, помогут цемент завезти, известь, черепицу, доски и прочие материалы. Хорошие каменщики и столяры тоже отыщутся в моей деревне, и года не пройдет, как дом будет готов. Тут же, не медля, посажу плодовые деревца, а сад огорожу проволочной сеткой. К тому времени, надеюсь, зять нападет на верный след и будет знать, где и как такой сеткой разжиться. Огорожу участок, а потом и о живности позабочусь.

Дом будет стоять немного на отшибе и, верно, не совсем так, как я задумал перед поездкой сюда. Но это не важно, а может, даже и к лучшему; тут и березовая роща, и река рядом. Настоящая, большая река — не ручей, но озерцо, и при этом никакой разлив не страшен — место между березами и дамбой довольно высокое; тут и должен стоять мой тихий дом, тем более что шум с главной деревенской дороги сюда не доносится.

Я шел узкой стежкой по сухой луговине, заглядевшись на полосу между лесом и рекой; верней, я загляделся на свой несуществующий дом и на себя — того, будущего, стоящего на маленькой веранде или сидящего с книгой в большом плетеном кресле-качалке.

И припомнил я, что мне уже пятьдесят пять лет, что я лысый, сутулый, длинный и тощий. Что хожу я — это я подметил в большой зеркальной витрине в городе — как бы на полусогнутых ногах, не выпрямляя их до конца, как все люди, страдающие ревматическими болями в коленях.

Лицо у меня довольно широкое, в синих прожилках; особенно много их на носу и на скулах. О лбе чего уж говорить, из-за лысины он как бы уходит в бесконечность.

Руки у меня большие, красные, жилистые, с редкими темными пятнышками. Это старческие пятнышки, возникают они обычно после пятого десятка, и со временем их становится все больше. У глубоких стариков на пороге смерти пятнышек таких великое множество.

Живота у меня нет и, наверно, никогда не будет, я ведь из породы худых. Но мышцы живота у меня уже слабые, как у ребенка; когда человек достигает верхней границы среднего возраста, живот его впадает в детство.

На пригорке, между березовой рощей и большой рекой, должен стоять мой дом. Для человека, который хочет писать книгу и у которого на руках уже выступили темные пятнышки, лучшего места не найти. Надо, пожалуй, поспешить с этим домом.

Я еще вполне здоров и, если ничего непредвиденного не случится, смогу прожить лет около двадцати пяти, а это значит 300 месяцев, или 1300 недель, или 9125 дней. Не так уж мало, между прочим. 9125 восходов и заходов солнца, 25 весен — 25 раз зазеленеют березы, а это чего-нибудь да стоит…

Я взошел на пологий бугор, где будет стоять мой дом, и взглянул на ряд старых берез, растущих чуть пониже. Деревья росли там густо и как бы образовывали стену, за которой жила молодая рощица. И тут мне бросилась в глаза старая береза необычной формы: ствол у нее был не прямой, а словно толстая, растянутая спираль. И вдруг я узнал это дерево! У этой березы двадцать пять лет тому назад я убил человека. Тогда я пришел сюда с другой стороны. И выстрелил в него из револьвера. Он должен был погибнуть, подпольный суд приговорил его к смерти за сотрудничество с врагом. А я должен был привести приговор в исполнение. Это случилось на рассвете, солнце еще не взошло, но уже светало, и надо было спешить. Обратно я пошел кружным путем: обогнул лес и опушкой вернулся домой; мать, отец и сестра сидели на кухне.

Отец в тот день не спешил на работу и потому был разговорчив. Он рассказывал матери и сестре, что ел обычно на завтрак в большом чужом городе, когда работал на бойне. А потом стал говорить, как идут на смерть животные: как идет овца, как идет бык и как идет лошадь. Начал он, как всегда, с овец, — то была дань уважения к маленьким созданиям, в смертный час не роняющим достоинства.

Потом заговорил о быках, которые, теряя достоинство, плачут перед смертью. А под конец, как обычно, стал рассказывать о лошадях, о том, как смешно они впадают в отчаяние, когда их вводят в пропахшее кровью помещение бойни.