Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Когда архитекторы разберут его родные трущобы, он тайными путями переберется в другие трущобы, в заброшенные сараи, пристройки. Покинуть людей он не может, он ждет своего часа.

А когда разберут сараи и пристройки, он проворно обежит ночью весь город в поисках нового жилья, поближе к человечьему, потому что его место — за спиной человека, ведь он ждет своего часа.

А снесут все трущобы, пристройки, сараи — он спрячется под землей, там, где текут по трубам реки животворной жижи. Он будет плавать и снизу царапать землю и снизу стучаться в людские жилища. И по-прежнему будет начеку, потому что он знает: человек в конце концов преступит тот роковой сантиметр или миллиметр, и тогда все большие города рухнут, превратятся в прах и пыль и погребут под собой людей.

Тогда он вырастет, станет большим, как бык, как слон. Во сто крат перерастет отцов своих, дедов и прадедов. Всего будет вдоволь, кончится его тайная жизнь и вся эта мучительная стратегия, потому что земля, освобожденная от человека, станет родить огромные плоды для него и ему подобных. Мак будет величиной с горох, горох с дыню, а дыня — с дом. Он переселится на поверхность земли, поближе к солнцу, чтобы его дети росли и перерастали своих отцов.

Настанет спокойное, счастливое и безмятежное время для крыс, пресмыкающихся и прочих гадов, которых преследовал, уничтожал и презирал человек.

На земле воцарится мир и благодать; крысы, пресмыкающиеся и прочие гады будут жить да поживать в тишине и согласии, греться на солнышке и наслаждаться солнечным теплом. Будут отдыхать в тени больших, как город, деревьев, изведают, что такое тень и полутень, рожденные солнцем и деревьями.

Крысы, пресмыкающиеся и гады, которые видели человека, сохранят в памяти его прямостоящую, нескладную фигуру. Но их дети уже не будут знать, как выглядит человек, их память не будет обременять этот зловещий призрак.

Мир станет красочным, волшебным, даже ветры будут цветные, а воды потеплеют, окрасятся в разные тона, у зелени появятся новые оттенки. Но человек всего этого не увидит, значит, красота пропадет задаром.

Огромные фургоны для перевозки мебели справятся наконец с поворотами, разворотами, с затором на перекрестке, и автобус тронется дальше. Он медленно поедет через вторую зону города, вдоль ряда невысоких, — не чета башням, — плотно прилепившихся друг к другу домов. Улицы здесь у́же, но движение еще двустороннее. Возможно, нам удастся без задержек миновать этот квартал, и мы окажемся на границе старого города, где из почитаемых горожанами обширных старых подвалов вечно несет сыростью и затхлостью.

На очень узкой улочке с односторонним движением автобус оттеснит пешеходов, заполнив ее почти всю. Здесь нет места людям, они жмутся к старый, во влажных потеках стенам.

А когда пешеходов много и нужно использовать каждый миллиметр свободного пространства, которое соблаговолит оставить им автобус, они прижимается к стенам животами, спинами, замирают на месте, раскинув руки. И тогда они похожи на распятия. Мимо таких вот людей-распятий проедет нага автобус.

В середине улицы я выйду, отсюда рукой подать до моего дома. Сверну в переулок, обычно тихий и безлюдный; только во время праздников картина меняется, и тогда там не протолкнешься. Так было, когда я недавно возвращался в город.

Посредине улицы маршировал духовой оркестр. У одних музыкантов за спиной и на шее висели трубы разной величины. Другие несли черные блестящие дудки, медные тарелки для создания шума. Заключали шествие музыканты, которые шли, перегнувшись назад под тяжестью огромных труб.

Высокий толстый детина с кумачовым лицом, идущий во главе музыкантов, поднял кверху длинную палку с утолщением на конце, давая оркестру знак начинать.

Грянула музыка, метнулась вдоль улицы и ударила в старые стены. А людей все прибывало. В окнах виднелись цельте семьи: старики, люди среднего возраста, дети — и постарше, и совсем малыши — на руках у взрослых. Больные с бледными, изможденными лицами, лишенные всяких развлечений, льнули к окнам, чтобы увидеть и услышать оркестр.

А оркестр все играл, вовлекая в свою игру старый город. Оркестр отнимал у людей их беззвучную музыку, присваивая ее себе, и люди незаметно подчинялись игре оркестра. А потом, когда трубы умолкли, они чувствовали себя увечными, будто их лишили чего-то что было у них раньше, до того, как заиграл духовой оркестр.

«Демонстрация», — подумал я, увидев толпы народа, устремившиеся к Рыночной площади. Я попытался пробиться к дому, двигаясь навстречу людскому потоку, но не тут-то было. Теснимый толпой, вместо того чтобы идти вперед, я отходил все дальше от дома, пятился под напором толпы, которая увлекала меня в противоположную сторону — к Рынку.