Ремус Лука - Избранное

— На Тоадера я удивляюсь… — она остановилась — как, мол, София? Но та равнодушно глядела куда-то в сторону занесенного снегом леса. «Притворщица», — подумала Леонора и продолжала: — Ты сама знаешь, он ведь из них самый сумасшедший. Всех за собою тянет.

— Если бы они не захотели, кто бы их заставил, они не волы…

— Без Тоадера не было бы такого переполоха, а все из-за того только, чтобы выгнать Флоарю из хозяйства.

— Не одну ее…

— Нет, конечно. Это уж больно бы в глаза бросалось. Но ведь и детишки знают, что из-за нее пошла вся эта заваруха, не успокоится Тоадер, пока Флоарю не выгонит. И какое прощенье может быть женщине, которая так поступила? Другие, глядишь, и смилостивились бы, как-никак из бедной семьи, но Тоадер ни за что на свете. Ты же знаешь, как она над ним издевалась, когда они молодыми были, а он ее любил так, что чуть было голову не потерял… Дядя Филон ему говорит: «Да прости ты ее, Тоадер». А Тоадер покраснел весь да как закричит, аж все перепугались: «Ничего не прощу!»

София с удивлением смотрела на эту маленькую женщину, которая была когда-то красивой, но преждевременно состарилась, высохла, почернела. Мало разве забот падает на ее седую голову? И где она время находит, чтобы копаться в чужих несчастьях? Или, может, тогда свои меньше кажутся?

— Это тебе Янку рассказывал? — спросила София.

— Янку? Ты думаешь, из него хоть слово вытянешь? Это ж скала.

— Это правда, — обрадованно сказала София и, попрощавшись, быстро-быстро зашагала к селу.

Поп Крэчун сидел в одиночестве за столом «Петейного отдела». Перед ним стояла четвертинка, в которой оставалось пальца на три дрожжевой водки. Поп взирал на эти мутные вонючие остатки с некоторой грустью и поглаживал седую бороду, пожелтевшую вокруг рта от табака. В комнате сидели еще два старика и, не торопясь, попивали крепкую водку, протяжно вздыхая и вытирая слезы после каждого глотка. Совсем еще недавно здесь стоял несусветный шум, комната была забита горластыми молодыми крестьянами, которые чуть было не учинили драку. Но Филон Герман утихомирил их, и теперь все разошлись. Осталось только трое молчаливых стариков, сидевших порознь за тремя столами и о чем-то думавших.

Мысли попа Крэчуна не были особенно ясными. Затуманивала их водка, которая растекалась по жилам и согревала его. Поп находился в той стадии опьянения, когда предметы начинают расплываться и весь мир становится необычайно легким, словно стоит только подуть на него, и он рассеется, будто шарик одуванчика.

Через открытую дверь в соседнее помещение — «Бакалейный отдел» — он увидел Софию, жену Тоадера. Она тоже заметила его и поздоровалась, смущенно улыбнувшись: Крэчун был ее духовником, у которого дважды в год она исповедовалась и которого вовсе не стыдилась, потому что был он человеком старым и понимающим.

Улыбка женщины, оказывающей уважение его старости, напомнила Крэчуну, что он должен ей что-то сказать, но вспомнить он не мог. Сквозь легкий туман он видел,, как София что-то попросила у продавца, протянула ему бутылки, стояла, ждала. «Красивая в свое время была женщина, видная, — подумал поп Крэчун, — да и теперь не уродина». И с уважением, какое не очень-то ему было свойственно, потому как он считал себя знатоком людей, продолжал размышлять: «Порядочная женщина!» И вспомнил: Обрежэ просил его поговорить с Софией. Встал, допил водку прямо из бутылки и, осторожно ступая, подошел к ней.

— Добрый день, София, — заговорил он.

— Целую руку, батюшка, — смиренно ответила она.

— София, я бы хотел попросить тебя кое о чем.

Поп говорил сбивчиво, потому что не знал, как приступить к делу, да и сомневался, нужно ли это.

Женщина ждала, полная любопытства и удивления, а поп молчал, глядя через окно на улицу и поглаживая широкую сивую бороду. София осторожно поставила одну за другой бутылки в корзину, застегнула душегрейку, но уйти не решалась. А поп все молчал. Заметив, что она собралась уходить, Крэчун как-то задумчиво и нерешительно тоже двинулся к выходу. Он зашагал по дороге. Соблюдая приличие, на расстоянии шага от него последовала София.

— Ты знаешь старика Обрежэ, — обернулся к вей поп, — Теофила?

— Знаю.

— Стар он, очень стар…

София молча остановилась. Она ничего не понимала.

— Ты знаешь, что ему мирно жить не дают, простить не могут…

— Кто это?

— Да, как их там, коммунисты…

София залилась краской и опустила глаза, но поп Крэчун заметил ее смущенье и сам смутился, потому что не знал, что же ему говорить дальше. Нужно было бы защищать Теофила, просить о снисхождении к нему, но он понимал, что глупо говорить об этом с женщиной, которая ничего не может сделать.