Ремус Лука - Избранное

— Человек он старый, — продолжал поп упавшим голосом, — жить ему немного осталось… Понимаешь?

— Не понимаю.

— Зачем же его притеснять?..

— А кто притесняет?

— Я ведь сказал тебе…

— Ничего я не знаю.

София рассердилась и смотрела вдоль дорога, ожидая, когда же поп Крэчун оставит ее. Она смутно догадывалась, что дело, о котором он хочет ее просить, не совсем чистое, раз уж сам батюшка виляет, не желая говорить прямо. К тому же слово — «коммунисты», которое он произнес, словно обвинение, задело ее за живое, ведь речь-то шла о Тоадере, а когда задевали ее мужа, она легко могла забыть об уважении, которое надлежит оказывать священнику.

— Им бы надо быть добрее к нему, простить…

— А кому он чего доброго сделал за свою жизнь? Кого он прощал? — резко спросила София, сама не понимая, откуда у нее взялись эти слова и эта злость. — Человек должен платить свои долги.

— Понимаю, понимаю, София! — В глубине души Крэчун чувствовал, что женщина права, и с удивлением понял, что и сам не мог бы сказать по-иному, но хотел выполнить обещание, которое дал спьяну Обрежэ.

— Старик он, глубокий старик… Пощадить его надо… Тоадер — человек душевный. Он бы мог там замолвить словечко, чтобы были к нему помягче.

— Тоадер ему ничего не сделал, хотя вот Обрежэ вдоволь над ним поиздевался.

— Ничего ему не сделал, это верно. Но видишь ли, теперь исключают его сноху и внука из хозяйства…

— Это справедливо. Так сказал Тоадер, а он не обманет. Тоадер не допустит несправедливости, лучше умрет…

Теперь она смело, без всякой робости смотрела на попа. В ней закипал гнев: она защищала мужа. Крэчун, избегая ее взгляда, продолжал настаивать, сам не зная почему.

— Ты права, София. Но подумай, ведь он старик, беспомощный, дни его сочтены…

— Старик-то он старик, только не человек.

— Гм! Вижу я, София, нет в тебе жалости.

София почувствовала, как вспыхнули у нее щеки: ведь слова эти относились не к ней, к Тоадеру. Полная решимости защищать мужа, София заговорила медленно и твердо:

— Тоадер говорит, что к волкам не может быть жалости… Вы, батюшка, служите в церкви и знаете, что и у бога не было жалости к сатане… — София сама испугалась своей смелости.

— Да я уж не знаю, что тебе сказать… Я думал, что если ты попросишь Тоадера замолвить за него словечко…

— Батюшка, я вам прямо скажу, если бы от меня это зависело, я бы простила, как мертвых прощают… Но просить Тоадера о том, что вы говорите, не могу. Скорее он язык себе откусит, чем заступится за Обрежэ.

«Все это верно она говорит, — подумал поп. — Теофил что посеял, то пусть и жнет. Да ну его к черту! Чего это я мараюсь из-за него?»

— Ты уж, София, поступай, как знаешь, — проговорил он, — и не сердись на меня. Я человек старый, вот и пожалел другого старика… Может, ты и права. Иди с богом.

— Целую руку, батюшка.

София поспешила домой, недоумевая, почему это она должна сердиться на Крэчуна, и думая, что, быть может, была с ним не слишком почтительна.

Флоаря с Корнелом занимали просторный кирпичный дом, построенный лет двадцать пять назад Теофилом Обрежэ для своего сына Вирджила. В доме было три комнаты, которые шли одна за другой, словно купе в вагоне. Пол в открытой галерее был настелен из досок, а под ним открывался ход в подпол. На широком дворе располагался коровник, переходивший в высокий сарай, а потом в сеновал. В коровнике теперь стояла одна-единственная корова, на сеновале было немного сена, а сарай вовсе пустовал. Запустевшим выглядел и двор, заваленный снегом, который никто не расчищал. Несколько кур ютилось под крыльцом. За высоким забором до самого подножия холма тянулся огромный сад, засаженный старыми яблонями и грушами, раскидистыми сливами и высоченными ореховыми деревьями, которые видны были издалека. Большая часть сада три года назад перешла к коллективному хозяйству, однако и оставшиеся во владении Флоари полгектара могли бы приносить порядочный доход. Но за деревьями никто не ухаживал, не подрезал их, и они стояли, изъеденные гусеницами, а на пышных ореховых деревьях поселились целые тучи воронья, чье карканье нагоняло тоску.

Дом и двор, обнесенный стеной, составляли совсем отдельное хозяйство. Сюда-то после смерти Вирджила и переселил Обрежэ Флоарю и Корнела, дав им четырех волов и двух дойных коров. Он нанял им двух работников и женщину, чтобы помогала по дому. Комнаты обставил сам Теофил по своему вкусу, заплатив кучу денег за массивные дубовые шкафы, тяжеловесные столы на резных ножках в виде львиных лап, вместительные сундуки с бронзовыми петлями и замками, широкие кровати с высокими спинками и неудобные стулья, сев на которые человек чувствовал, что цепенеет. Полы были застланы толстыми мягкими коврами темных тонов, окна закрывали плюшевые гардины. По стенам было развешано множество икон в позолоченных окладах и три картины, купленные на ярмарке. На одной была нарисована косоглазая пастушка, которая благоговейно слушала, как играет на дудочке лежащий в тени дерева пастушок с удивительно короткими, по сравнению с его квадратным туловищем, ногами. Вторая изображала опушку леса, куда вышла испуганная лань фиолетового цвета, на прямых, как веретена, ногах; а третья — мутное зеркало озера, покрытое кувшинками, луну, насаженную на камышинку, и лодку, в которой виднелись затылки влюбленной пары. Все в этой комнате, как было двадцать лет назад поставлено Теофилом, так и стояло до сих пор. Флоаря не обрадовалась, получив во владение этот дом, и мало о нем заботилась. Пока была служанка, в доме были чистота и порядок, а за последние пять-шесть лет, когда Флоаря хозяйствовала одна, все покрылось пылью, и мебель приобрела печальный заброшенный вид. Какая-то жизнь чувствовалась только в третьей комнате, где жила Флоаря. Сюда она собрала все свои иконы, поставила вдоль стен друг против друга две кровати, для себя и для Корнела. В старинном буфете, который искусный мастер покрыл резными украшениями, за стеклянными дверцами хранилась тонкая посуда, а в бесчисленных ящиках и ящичках куча разных женских безделушек, некогда любимых, теперь забытых. Была в комнате и кирпичная печка с плитой. На ней вечно громоздились горшки и чугуны, вид которых недвусмысленно говорил о полном равнодушии к ним хозяйки. Между иконами и тарелками, развешанными по стенам, разместились десятки фотографий Корнела в разных возрастах. На всех портретах он выглядел красавчиком, был хорошо одет и смотрел дерзко и вызывающе. На стене между окнами висело зеркало, в которое никто, кроме Корнела, не смотрелся.