Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

– Наталья призналась Юльке, что беременна… Но аборт делать не захотела… Побоялась на всю жизнь остаться бездетной… Ей ребеночка захотелось…

Гаевскому показалось в тот момент, что все в баре дрогнуло, зашаталось, начало таять и смешиваться, как разноцветный пластилин.

А где-то там, в панической глубине его сознания, как горящие буквы на испорченном стадионном табло, то загорались, то тухли слова, наполненные голосом Натальи: «Ты не бойся… Выброси эту резину… Я отвечаю за себя… У меня все под контролем»…

– Такие вот дела, Артем Палыч, такие вот дела, – все еще бубнил Таманцев, сочувственно глядя на Гаевского, – но вы держитесь… Юлька тоже от аборта отказалась… А куда ж мне теперь деваться… Она мечтает о кудрявенькой девочке в трусиках с рюшечками и о шустром мальчике в шортиках… Ну и, разумеется, на меня похожих… Но я, знаете чего боюсь?

Таманцев замолчал, посмотрел по сторонам и наклонился к Гаевскому:

– Я боюсь мировой статистики! Потому что, по данным международной ассоциации социологов, тридцать процентов отцов растят не своих детей! Трид-цать! Вот чего я боюсь, Артем Палыч! А вдруг Юлька от кого-то… Да и у меня ведь тоже баб было немерено. Многие даже любили меня и тоже ребеночка просили. Я теперь как иду по какому-нибудь московскому двору, где детишки в песочницах куличики делают… Так мне хочется им конфетку дать… Может, там и мой куличики из песка лепит…

Артем Павлович уже не слышал этой тирады Таманцева, отрешенно глядя куда-то мимо него.

Гаевский, словно от стакана водки, только что выпитого залпом, с каким-то лишенным реальности чувством возвратился в свой кабинет.

Чтобы снять стресс, он достал из шкафа бутылку недопитого виски (рядом с ней стояла черная бутылка початого еще Натальей вишневого ликера).

И прежде, чем приложиться к холодному горлышку, он смотрел то на немецкую наклейку, то на две золотистых ложечки, которые он когда-то принес из дома (подарок студенток-однокурсниц Людмиле в день свадьбы), то на стопку белых, еще пахнущих ивановской ткацкой фабрикой, простыней на нижней полке, то на банку кофе, то на электрочайник, который он почему-то включил…

Затем так же, почти бессознательно, нажал кнопку плеера, и Леонард Коэн тут же затянул свою унылую песню «Танцуй со мной до конца любви».

Выпив виски большим, булькнувшим в горле глотком, он даже не стал закусывать шоколадом, – старый обломок коричневой плитки показался ему каменным. И он швырнул его на полку.

Гаевский прямо из банки сыпанул в чашку кофе, затем таким же образом добавил тростникового сахара (Наталья его любила) и стал размешивать все это золотистой чайной ложечкой, как это всегда делала Наталья…

Стресс его был так велик, что Гаевский вскоре стал засыпать на диване, – на том самом диване, на котором черно-белый академик Расплетин с портрета на стене некогда стеснительно наблюдал горячие любовные схватки двух обнаженных тел и слышал такие нежные стоны, что, казалось, даже забывал о стыдливости и завистливо округлял мудрые глаза…

Засыпая, Гаевский с какой-то безвольной обреченностью думал о том, что новость, сообщенная ему Таманцевым, была сильно похожа на диагноз неизлечимой болезни.

И что, возможно, с этой болезнью ему жить теперь до скончания века….

Он возвратился домой около девяти вечера.

Людмила вышла из залы в прихожую, чмокнула его в щеку и брезгливо сделала длинное «фууууу»:

– Опять от тебя пахнет какой-то алкогольной гадостью.

– Оригинальное шотландское виски, – с некоторым возмущением ответил он, воздев указательный палец под люстру, – мне его сам Журбей на день рождения подарил. С автографом хозяина этой шотландской фирмы!

Во время ужина они молча накалывали на вилки еле теплые макаронные рожки и кромсали розовые пальцы сосисок микояновского мясокомбината, – сложная международная обстановка, нагнетаемая в телевизоре гладко причесанной ведущей с вульгарно накрашенными алой помадой губами и свекольным румянцем на щеках, не располагала к душевному семейному разговору.

Гаевский почувствовал неловкость такой ситуации и решил выправить ее:

– Как твой Набоков, двигается? – с натугой придав своему голосу искреннюю заинтересованность, спросил он.

– Двигается, двигается, – ответила Людмила, – ты будешь чай или кефир?

– Кофе.

Она насыпала в чашку кофе (такой же позолоченной ложечкой, какие были подарены ей на свадьбу однокурсницами), и уже собиралась добавить кипятка, когда он сказал: