Виктор Баранец - Офицерский крест [Служба и любовь полковника Генштаба] [litres]

Но он и словом не намекал ей на это. Он по-прежнему считал, что если покажет Людмиле флешку с оргиями в спальне Тормасовых, то это будет днем похорон семьи. Эта невыговоренная, заточенная в самый глубокий склеп его души тайна, еще давала какой-то шанс хотя бы на видимость прежнего «благополучного» существования семьи.

Он уже представлял скорбные лица и сына, и дочки, когда они узнают о разводе отца с матерью (а дочка уже была на сносях). Месяц за месяцем он все больше сживался со своей драмой, она уже квартировала в нем, как давний, но крайне неприятный постоялец в гостинице, с которым он не хотел, но вынужден был каждый день встречаться лицом к лицу.

Однажды он позвонил Анне Тормасовой по мобильнику и, не называя своего имени, – представился «братом по несчастью». Она сразу же узнала его голос, хотя и была, видимо, уже в хорошем подпитии. Артем Павлович, тяжело подбирая нужные слова, попытался выведать у нее, – показывала ли она все же флешку мужу?

– Не виляйте хвостом, полковник! – каким-то резким, соленым голосом ответила ему Анна, – да, я показала Тормасову флешку! Он на коленях поклялся мне, что с этим блядством покончено, как с рабством в Америке! А я предупредила его, что повешусь на балконе, если он не сдержит слова! Я даже веревку ему показала. И вы тоже проведите воспитательную беседу со своей бл… со своей женой. Все!

И она отключила мобильник.

После этого разговора Гаевский стал сам себе объяснять перемены и в поведении жены, и в ее отношении к Тормасову тем, что этот холеный профессор, видимо, все же раскрыл Людмиле содержание флешки. Хотя полной уверенности в этом у Гаевского не было.

Артем Павлович, даже спустя год после разоблачения Анной оргии в спальне Тормасовых, частенько задавал сам себе один и тот же проклятый вопрос: может ли он предъявлять Людмиле какие-то претензии в неверности, если у самого было рыльце в пушку? Ведь получалось несправедливо: ей блудить с Тормасовым нельзя, а ему с Натальей было можно?

Он и сам не заметил, как со временем из ревнивого мужа потихоньку превращался в справедливого судью и даже в адвоката для собственной жены. Впрочем, и для себя тоже.

Однажды он решил избавиться от этого ненавистного вещдока в виде флешки и уже направлялся к мусоропроводу на своем шестом этаже, но на полпути остановился, представив, что флешка может попасть кому-то в любопытные руки и тогда… Тем более, что везде сующая нос дворничиха Надя жила в этом же доме. Хотя можно было разломать, раздробить молотком флешку, – да было еще сто способов наверняка уничтожить ее, но Гаевский почему-то решил избавиться от флешки совсем иначе. Во время вечерней прогулки по крылатским холмам он спустился к реке и выбросил флешку в воду, – Москва-река навеки скрыла любовные утехи Людмилы и Тормасова…

А на обратном пути к дому Артем Павлович зашел в храм, чтобы еще раз поговорить со священником Агафоном. Он зашел в правый, тускло освещенный предел церкви, и встал в очередь исповедующихся.

И вдруг взгляд его, скользнувший по головам и спинам прихожан, словно прилип к темной шали и черному плащу стоящей далеко впереди женщины. То была Людмила. Гаевский лихорадочно соображал, что ему делать. Он встал за спину крупного мужика в кожаном пальто, постоял с минуту, а затем быстро, бочком, бочком, бочком вдоль стены, протиснулся к выходу, а там – уже за тяжелой дубовой дверью, повернулся лицом к храму, поклонился ему и перекрестился. А затем по хорошо растоптанной дорожке, змеившейся среди высоких зарослей старой травы, спустился с вершины холма вниз, к роднику, и долго сидел там на сырой скамейке, пытаясь понять – почему он трусливо сбежал из храма, чтобы не попасть на глаза жене.

Ну было же этому его поступку какое-то объяснение? Он побоялся стать свидетелем греховной исповеди Людмилы? Черт его знает. А ведь раньше она вроде никогда, никогда не исповедовалась. И когда однажды, еще несколько лет назад, он тактично спросил ее об этом, она как отрезала:

– Мне не в чем каяться.

О, как же сверлило и выжигало его душу любопытство, – что в те минуты говорила священнику жена? Но тайна сия была ему недоступна. И было глупо думать, что Агафон может раскрыть ее.

Дома, за неспешным семейным ужином, Людмила спросила его:

– Чай или кофе?

– Кофе, – ответил он, и, насыпав коричневых гранул в неглубокую белую чашку, добавил туда же сахара, и уже было намерился растирать по дну чашки эту смесь позолоченной ложечкой (как всегда это делала Наталья), но передумал…