Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Шеф ворчит: — По вашему совету я велел вызвать Тредупа, ну а если он встанет на дыбы?

— Он же на это неспособен, господин Гебхардт. Достаточно повторить ему то, что сказал Гарайс, и…

— Бросьте, — вмешивается Траутман, — опять вы ерунду затеяли, Хайнсиус. Нервишки у вас как у старой девы. Вечно вы впутываете шефа, и мне, одному мне, приходится все распутывать. — Обращаясь к шефу: — Предоставьте это мне, господин Гебхардт, уж я его выпровожу вон…

— Но я сам хотел бы…

— Нет, нет, господин Гебхардт. Вы для такого дела не годитесь. Вы слишком мягкосердечны. Вы сущее дитя. Стоит кому-нибудь пустить слезу, как вы тут же прибавляете ему пять марок. Я все улажу…

— Ну хорошо, как хотите…

В дверь тихо постучали.

На пороге Тредуп. Тихо поздоровавшись, он оглядывает сидящих в кабинете. Он спешил, еще не успел отдышаться. Скорее бы узнать, что его ждет. Страшно все-таки.

— Здравствуйте, Тредуп. — Траутман цепко вглядывается в него, из троих только он один поздоровался с вошедшим. — Наверное, догадываетесь, зачем вас вызвали? По лицу видно, что совесть нечиста, а?

Пауза. Шеф, стоя, разглядывает свой письменный стол. Хайнсиус, заинтересовавшись висящей на стене картиной, пытается разобрать подпись художника. На Тредупа смотрит только Траутман. Более того, он даже по-отечески кладет руку ему на плечо.

— Что ж, Тредуп, редакторской славе конец, это вы и сами знаете. Можете утешиться: кайзеру Фридриху удалось процарствовать всего девяносто девять дней, но не по его вине. Вы еще молоды, и мой вам совет — уезжайте отсюда. Слишком много натворили вы здесь глупостей.

Молчание, Тредуп оцепенело смотрит. Его губы судорожно шевелятся.

Еле слышно он произносит: — Может, сборщиком объявлений… Господин Гебхардт, ну позвольте хоть мне опять за объявлениями…

Траутман решительно возражает: — Вы же сами понимаете, Тредуп, что это нереально. Сначала история с фотоснимками, потом следственная тюрьма. Хорошо, вы были не виноваты, но что-то да прилипает. Людям такое не нравится. И теперь вот это… Я всегда заступался за вас, Тредуп, вы знаете, что это я посоветовал шефу попробовать вас вместо Штуффа. Вы присутствовали при этом разговоре. И если я говорю, что ничего не получится, уезжайте, значит, вам лучше всего исчезнуть с горизонта…

Тредуп, проглотив комок в горле, съеживается. Затем тихо просит: — А жалованье…

Тут Траутману изменяет выдержка: — Жалованье? Сегодня третье число, стало быть, отработали два с половиной дня. В месяц двести. Двадцать пять рабочих дней, значит восемь марок в день. Итого вам причитается двадцать марок… А если мы потребуем возмещение убытков? Какой ущерб вы нанесли «Хронике», а? Нет, Тредуп, вы не смеете вести себя нагло. Радуйтесь, что господин Гебхардт обходится с вами так мягко. Другой хозяин затаскал бы по судам. Ведь у вас, кажется, есть деньги за снимки. Что, если мы потребуем уплатить штраф?..

Тредуп стоит еще некоторое время, опустив голову, с повисшими руками. Затем, совершенно неожиданно, тихо говорит: — Всего хорошего, — и, повернувшись, удаляется.

Троица приходит в движение.

Шеф, торопливо, сдавленным голосом: — Траутман, догоните его. Дайте ему сто марок. — После паузы: — Пятьдесят.

— Еще чего! — преспокойно возражает Траутман. — Швырять деньги? Очень нам нужно. Вот вы какой, господин Гебхардт, стоило ему лишь выжать слезу, и вы тут же расчувствовались… Ничего, перебьется. Сорняки — они живучие.

У подъезда редакции «Нахрихтен» Тредупа встречает Элиза. Мельком взглянув на лицо мужа, она берет его за руку.

— Пошли, Макс.

Они молча идут по Буршта, потом дальше, по Штольперштрассе. Идут медленно, он смотрит прямо перед собой, она молча шагает рядом.

Она только взяла в обе ладони его руку и беспрерывно поглаживает ее, ободряюще. Они шагают не спеша, уже заметно, что женщина беременна.

Потом Элиза ногой открывает калитку, они идут через двор, он машинально отпускает ее руку, достает из кармана ключи, отпирает дверь. Проходит прямо к столу, садится, как есть, в шляпе и пальто, и устремляет взгляд в одну точку.

— Ганс еще на гимнастике, — сообщает Элиза, — а Грета, наверно, у подружки, уже к рождеству готовятся.

Он молчит.

— Конечно, лучше переехать в Штаргард. Ты же знаешь, там у меня сестра, Анна. И родители рядом. Тоже помогут нам. Ведь все эти годы мы их ни о чем не просили.

— Крестьяне! — зло говорит он. — Так они нам и помогут.