Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Цифра эта вызвала у него сомнение. Он слышал, что тираж «Хроники» все время падает. Кого бы он ни спрашивал из знакомых и клиентов, ему отвечали, что «Хронику» они больше не читают.

— Странно, что он решился делать заказ.

— Вы находите? — Бургомистр улыбнулся. — Есть чудаки, которые без толку швыряются деньгами.

— Позвольте задать один вопрос, господин бургомистр. Этот Хемпель, вероятно, является украшением «Союза имперского флага»?

— Да. Украшение. Хотя спрашивать, собственно, полагается мне… Так вот, господин Хемпель сомневается, настаивает, и Венк в конце концов достает из сейфа нотариальное свидетельство, подтверждающее цифру семь тысяч сто шестьдесят. Хемпель думает: ну, раз нотариус, значит, все в порядке. Он делает заказ. Заказ принимается к исполнению. Выписывается и оплачивается фактура. Но вот господин Хемпель узнает, что тираж у «Хроники» не более трех тысяч девятисот…

— Смешно.

— Не правда ли? Кто при таком тираже станет заказывать объявления или рекламные проспекты?.. Итак, он узнает, что тираж составляет лишь три тысячи девятьсот и что три тысячи триста из выпущенных для него проспектов пошли на растопку свинцово-плавильной печи. Господин Хемпель чувствует себя потерпевшим и подает жалобу с обвинением в подлоге.

Пауза.

Гебхардт улыбается: — Господин бургомистр, я удивлен. Говоря откровенно, даже очень. И я в самом деле готов отказаться от сообщения о сорванных переговорах, ведь теперь у меня есть премиленькая, великолепная новость для первой полосы. Но позвольте и мне спросить: почему бы вам не допросить заведующего редакцией «Хроники»? Второе: вам же известно, что предприятие это я принял всего несколько недель назад и у меня были причины не слишком о нем беспокоиться. Как вы можете предполагать, что я знал об этом нотариальном свидетельстве? И в-третьих: если такое свидетельство действительно существует, почему вы подвергаете сомнению его правильность? Три тысячи триста проспектов сожжены в печи! Не думаю, чтобы ваш информатор пересчитал их. На суде выяснится, что их было две сотни.

— Мило, — кивает Гарайс. — Очень мило. Но вы недооцениваете меня, господин Гебхардт. Вы когда-нибудь видели трезубец для боя угрей? Рыба скользкая, не ухватишь. Угря колят острогой! — Он рывком поднимается: — Пригвождают трезубой вилкой, господин Гебхардт. Я еще не все рассказал, а вы ничего не помните, либо возлагаете очень большие надежды на людскую забывчивость. Мне придется начать еще раз: когда Хемпель возвращался от вашего Венка домой, ему вдруг пришло в голову, что на нотариальном свидетельстве не стояло даты. Или, точнее говоря, может, и стояла, но была заляпана отпечатком пальца. Свидетельство могло быть и допотопным. Хемпель — человек с причудами. Он мог пойти к Венку и сказать: покажи-ка еще раз, я не разглядел даты! И мог аннулировать заказ, если дата оказалась бы устаревшей. Но господин Хемпель поступил иначе: он решил увеличить заказ. И пошел не в «Хронику». Господин Хемпель пошел в «Нахрихтен». Там он встретился с вашим заведующим Траутманом. Сказал ему то же самое, что говорил Венку, и спросил насчет тиража «Нахрихтен». Ему назвали цифру: пятнадцать тысяч. Что — обеих газет?.. Почему обеих? У нас только одна!.. Но Хемпель проявляет осведомленность, и Траутман в конце концов уступает: ну ладно: тираж обеих газет двадцать три тысячи.

Теперь, может быть, вы вспомните, господин Гебхардт, что этот человек заходил к вам вместе с вашим заведующим. Хемпель клятвенно заверил, что спросил вас: «Значит, у „Нахрихтен“ пятнадцать тысяч?» — «Да», — ответили вы. «А у „Хроники“ семь тысяч сто шестьдесят?» — «Да», — сказали вы. «Может быть, хватит двадцати двух тысяч?» — осторожности ради спросил Хемпель. На что вы, господин Гебхардт, ответили: «Нет, круглым счетом двадцать три тысячи».

Таковы клятвенные показания Хемпеля… Вот что, господин Гебхардт, я называю «наколоть угря».

— Все это подстроено! — в ярости кричит Гебхардт. — Какая подлость!

— Конечно, это подло, — удовлетворенно замечает бургомистр. — Чертовски подло, с вашей стороны.

Пауза.

Кусая губы, Гебхардт уставился в одну точку.

Какой-то шелест мешает ему сосредоточиться. Бургомистр, держа тонкую папку за уголок, покачивает ее над мусорной корзинкой.

При этом он тихо, задумчиво мурлычет себе под нос. В его мурлыканье есть что-то сентиментальное, толстяк сейчас — сама добродетель.

Гебхардт лихорадочно размышляет: «А ведь можно было бы так спокойно жить на проценты. С какими только людьми приходится связываться».